У меня не находилось никаких слов – ни цензурных, ни матерных. Словно услышанное разом вышибло все мысли и блуждало теперь в голове, эхом отдаваясь в подкорке. Гильом вздохнул, подождал, пока говорящий откашляется, выпьет из врученной ему лекарем фляжки и продолжит сам без дополнительных вопросов.
– Потом петуха пустили по крышам. В амбаре бочку с маслом разбили, чтоб горело, значится, лучше. Мертвых хоронить запретили, велели стаскать в тот же амбар, да так с ними и подожгли. Я так и сбежал… – селянин глянул на меня коротко и снова опустил глаза, – трупы таскал, а с последним сам на кучу лег у стенки, мертвым прикинулся, вид у меня подходящий был… да и кто меня там в лицо из солдат запоминать станет? Как факелы внутрь закинули и ворота закрыли, так я к дальней стенке убежал и стал там доску раскачивать. Когда балки рушиться стали – уже выламывал, не услышали бы меня все равно. И выполз в ту дыру, да там сознание и потерял, надышался…
– Что еще видел в деревне? Разведка донесла о черном дыме.
– Край деревни они подожгли уже перед тем, как уходить. Я очнулся к тому моменту, меня портниха приметила наша, спрятала у себя в доме. В наказание подожгли. Командир их уехал уже со скотом, конвоем и мужичьем в кандалах, остались солдаты. Развлекались по-всякому, пока в доме дочку Милы не нашли. Она того, девица фигурой ладная, да на ум убогая, что дитя. Вылезла из подпола, видать, на шум. Начали ей подол задирать, бабы вой подняли, что ребенка насильничают. А Милка взяла вилы и с размаху ткнула в солдата. Свара началась, женщины похватали кто вилы, кто лопаты, но быстро это закончилось. Самых боевитых убили, остальных загнали в дома. После куражиться духа, видимо, не осталось, и те уехали, подпалив крыши у домов на окраине. Пока потушили…
Я слушала, не сводя взгляда с говорящего, ощущая, как меня начинает колотить крупной дрожью. Офицер оглянулся на меня, ожидая, захочу ли что-то спросить, но я молчала, и он продолжил сам:
– А ты-то что на дороге делал?
– Послали меня к его светлости герцогу Амальскому. Просить помощи, ибо нет житья уже и сил нет терпеть такое.
– Как тебя зовут? – Я, переборов подступивший к горлу комок, наконец смогла заговорить.
Мужик тут же, словно по команде, уткнулся взглядом в деревянный борт повозки:
– Паэн, ваше высочество.
– Ты молодец, Паэн. Мы наведем порядок в герцогстве и накажем тех, кто учинил разбой в твоей деревне.
– Спасибо, ваше высочество…
Кивнув офицеру на прощанье, я направила Гаратэ в сторону и, уже когда он шел через пропускавших его солдат, бросила последний взгляд на сидевшего в повозке.
Он не поверил ни единому моему слову, даже не надеялся, что мы действительно сможем что-то сделать, и единственное, чему он был рад, так это тому, что остался жив.
Зло сжав поводья, я едва сдержалась от того, чтобы пришпорить коня: Гаратэ не стал бы церемониться с идущими рядом солдатами, а этого мне точно не нужно было.
Вернувшись в голову колонны, я переглянулась с Харакашем. Тот сразу понял, что дело – дрянь, но расспрашивать не стал, очевидно, решив оставить это до следующего офицерского сбора.
Спустя шесть часов мы достигли деревни.
Кохша представляла собой чудовищное зрелище. Остатки амбара исходили тяжелым черным дымом, воняющим горелой плотью так, что даже несущий его в противоположную от нас сторону ветер не мог избавить от запаха полностью. По дворам бродили женщины, перемазаные копотью, с лицами, искаженными горем и отчаянием. На центральной площади, залитой впитавшейся в мерзлую землю кровью, лежали в два ряда завернутые в тканое полотно тела.
При виде входящей в деревню армии все замерло, словно на стоп-кадре, а потом снова ожило – женщины бросились в дома. Ставни закрывались, двери захлопывались изнутри, кажется, даже заставлялись чем-то тяжелым. До моего уха донесся тоненький плач в одном из домов, двери которого остались открытыми, и я, спрыгнув с седла, пошла на звук, пока Бернард взывал к разуму спрятавшихся в домах жителей, а потом, видя нулевую реакцию в ответ, приказал привести Паэна, чтобы он подтвердил нашу доброжелательность.
Скрипнул под ногами деревянный пол, я пригнулась, чтобы не удариться о косяк головой, глаза медленно привыкали к полумраку сеней, в которых я оказалась. Через мгновение я увидела какую-то возню в дальнем от себя углу и, присмотревшись, поняла, что там, обнимая что-то похожее на большой овчинный тулуп, сидит мальчишка не старше десяти лет.
– Эй, привет. Не бойся, я тебя не обижу… – Я протянула к нему пустые руки, пусть и закованные в латные перчатки, и замерла.