— Тю на вас! — закричал один из соседей казака. — Что с тобой, Федор? Аль он тебя гипнозой оглушил? Так и рехнуться недолго!
— Это не я! Вот те крест, не я! — закричал наконец тот, которого называли Федором.
— Нет, ты! — отозвался Виты.
— Нет, не я… Это не я!.. — закричал Федор.
— Да что между вами? — спросил кто-то из ротозеев, которые мигом собрались полукольцом позади Виты.
— Он подрядился свезти до Бартабоса мешок с зерном… В горах голод был. Я матери вез хлеб… А он убил меня в лесу, ограбил… Мать померла. Меня отходили люди… — Виты говорил негромко, как во сне. Окружавшие были потрясены. Виты сорвал с себя картуз. — Смотрите!.. — И люди увидели над его ухом огромный, лысый шрам.
Растерявшийся грузный Федор неуклюже кинулся наутек. За ним погналось несколько человек. Его схватили и привели на место.
— Душегуб!
— По соплям его!
— Бей! — кричала толпа.
Федор стоял, втянув шею в бешмет, обрюзгшие щеки его дрожали. Казалось, он сейчас рухнет на колени и начнет у мира просить прощения. Но если растерялся он, то друзья его, станичники, почуяв беду, пришли к нему на выручку.
— Эй! Черномазый! — закричал один из них прямо с воза, обращаясь к Виты. — А где это у тебя мать? В горах? Так ты кто будешь? Ингуш?
— Кому поверили? — закричал второй. — Зверь[131], должно быть, глаза залил, вот и померещилось! Полезай, Федор, на подводу!
— Позволь, как это полезай? — крикнул в ответ кто-то из горожан. — В участок его! Разобраться надо!
Виты схватил за грудки Федора, пытавшегося уйти.
— Позовите городового! — крикнул он. Но станичники уже бежали к нему.
— Ты какое имеешь право? — крикнул один из них, верзила с добрую сажень. — Брось!
Он сорвал руку Виты с Федора.
— А не то я так возьму, что на этот раз не очухаешься!..
— Пойдем! Пойдем отсюда! — потянула Матас мужа. Но он отмахнулся от нее и снова схватил Федора.
— Не уйдешь! — закричал он. — Пойдем к Закону!
— Ах, ты вот как! — Верзила свистнул. — Ро-бя-та-а-а!!! На-ших бьют! — И, не дожидаясь помощи, размахнулся и ударил Виты.
Тот как подкошенный свалился на землю. Станичники мигом по-спрыгивали со всех подвод. Кое-кто из городских тоже получил по уху, и все кинулись врассыпную. Федора вместе с подводой свои угнали с базара. Над Виты и плачущей Матас, посмеиваясь, стояла толпа их врагов…
От центра города на рысях подскакал офицер с конвоем.
— А ну, р-разойдись, — крикнул он еще издали.
Станичники разбежались по подводам. Виты с трудом поднялся на ноги. Из уха его струйкой сочилась кровь. Матас обливалась слезами.
— В чем дело? — закричал офицер.
— Не зна! Ваше благородие! Чи пьян, чи дурнопьяна нажравси, ев-тот вот янгуш! Лезет до всех, башку резаную показывает да свово убивцу промеж нас ищеть! А нам только и делов, чтоб дурнив бить! Привязался!
Офицер посмотрел на Виты и, оглянувшись, негромко приказал:
— Связать. Доставить на гауптвахту. Вести строго.
Конвойные мигом сорвали с Виты ремень и скрутили ему руки за спиной.
— За что, господин офицер? За что вы?.. — крикнул Виты.
— А так! За здорово живешь! — ответил офицер. — Физиономия у тебя, мерзавца, приметная. Смутьян! Из-за ваших речей беспорядок, убийство! В царя стрелял и здесь людей всполошил! Я тебе покажу! Ведите его!
И, став с четырех сторон, казаки с шашками налоге повели Виты по городу.
Матас кинулась к офицеру. Схватила за стремя.
— Не надо!.. Не надо!.. Домой надо!.. Гора надо! — кричала она, уронив платок и с мольбой заглядывая в лицо офицера.
Он брезгливо отвернулся от нее и, тронув коня, поехал с базара в сопровождении оставшихся казаков. Матас кинулась догонять Виты. Люди, кто с сочувствием, кто со злорадством, провожали их глазами. Матас кинулась к мужу, но конвоир грубо оттолкнул ее.
— Ой! Что я буду делать, что делать теперь! — кричала она по-ингушски.
И Виты было очень обидно, что все видят ее в горе. А эти, что ведут, еще подсмеиваются и издеваются над ней.
— Не бойся, не убьют меня! Выйду! — крикнул он ей тоже по-ингушски. — Передай Илье, чтоб уходил!
— Замолчать! — гаркнул на него урядник. Тогда Виты сказал жене последнюю фразу:
— В тебе нет достоинства! Не показывай им сердца или уйди!
И Матас опомнилась, преобразилась. Пошла поодаль, чуть впереди, стараясь, чтоб Виты видел ее улыбку.
Она проводила его за город. Перед тем, как войти в тюрьму, он обернулся, кивнул ей и скрылся за воротами. А когда замер скрип петель, Матас увидела, что осталась одна. Она горько заплакала и поплелась назад.
Не заходя к себе, она, как просил Виты, пошла к Илье Ивановичу. Его дома не оказалось. Вера Владимировна, увидев ее, попятилась: так она изменилась за эти часы.
Матас рассказала все, что случилось, и передала слова мужа. Вера Владимировна была потрясена. Она тут же кинулась на розыски Ильи. Матас пошла домой.
На столе, на кровати лежали связанные вещи. Зачем, зачем она умоляла его уехать! Не ходили бы на базар, наверное, ничего этого и не случилось бы! Только одна она виновата, что его забрали! В исступлении она била себя и плакала бессильными слезами. Вконец измученная, она свалилась на кровать и погрузилась в сон, который скорее походил на забытье…
Неизвестно, сколько прошло времени. Она очнулась от скрипа дверей. Открыла глаза. В комнате было еще не совсем темно. Вещи стояли на своих местах. Она вспомнила снова все, что произошло… Потом посмотрела на дверь и вздрогнула. У косяка стоял человек. Матас вскочила. Это была Вера Владимировна…
— Увели… — услышала она ее голос. — Сейчас увели…
Уже люди управлялись с покосами, с уборкой и наступил месяц заготовки мяса, когда однажды утром, посмотрев в окно, Калой увидел внизу, на тропе, одинокую фигуру женщины. Приглядевшись, он сказал:
— Идет Матас.
Дали и Гота выбежали из башни и поднялись на бугор. Матас шла налегке, с узелком в руках. Вид у нее был усталый, плечи опущены.
— Что-то неладное с ней, — с тревогой заметила Дали.
Когда Матас поднялась на последний поворот, невестки пошли ей навстречу.
Калой и Орци тоже встречали жену своего друга. Матас не в силах была заговорить и даже поздороваться.
«Неужели рассорились?» — мелькнула у Калоя мысль. — Пойдем в дом! — сказал он, не став ее расспрашивать.
Матас плакала. Плечи ее заострились, лицо осунулось. Немного успокоившись, она начала говорить. Калой слушал, не перебивая. Но когда она сказала, что был суд и Илью и Виты сослали в Сибирь навечно, он вскочил, заметался, подошел к Орци и, словно тот был глухим, крикнул:
— Ты слышал? Навечно!.. А ведь он не стрелял! Нам-то она правду говорит! Значит, за это у человека отнимают жизнь?
— Надо, чтоб грамотные люди написали царю, что Виты не стрелял. И, может быть, его освободят, — неуверенно предложил Орци.
Калой остановился, подумал и, обращаясь к Матас, сказал:
— Не плачь. Все от Аллаха! Он захочет — вернет его сквозь все их запоры! А то, что Орци говорит, правильно. Мы это сделаем. Я найду людей, и они напишут… Но ты можешь не сомневаться в одном: выпустят они его или нет, а я не одного из них, подлецов, пущу вслед за их родителями! Ты будешь жить с нами. Мы привезем твои вещи.
— Спасибо, Калой… Только я хочу жить в его башне… Это же мой дом, с ним или без него… Я там буду ждать…
— Хорошо. Живи, — согласился Калой. — Я думал, чтоб тебе не было тоскливо… Ну, ничего, мы тут, рядом. Вместе будем.
В этот же день братья поехали в город. К вечеру они добрались до окраины Владикавказа. Но въехать туда им не удалось. Навстречу вышел солдат, остановил их и сказал, что на ночь в город нельзя. Калой не мог понять, в чем дело. Он не раз проезжал и ночевал в городе.
— Приказ! Понимаешь? — говорил солдат, опираясь на винтовку. За ним издали наблюдали его товарищи. — Велено на ночь ингушов в город не запускать. Завтра приедитя.
— Кто сказал? — спросил солдата Калой.
— Я сказал, — ответил солдат. — И вся тут. Не рассуждай! Поворачивай, говорю. Нынче — дац[132]! Утром хаволе[133].