— За меня ты недодал моим родителям шесть коров… Теперь за тобою — пять… — жестко ответила Зору и вышла с подойником.
Чаборз только скрипнул зубами.
Справедливости ее дивились люди. И он ничего не мог с этим поделать.
Чуть свет Чаборз отправился в Ассиновское ущелье, к тому месту, о котором рассказал Махти. Сотни раз он ездил по этой тропе днем и ночью, зимой и летом и никогда не обращал на нее внимания. Разве только тогда, когда вода сносила какой-то из тринадцати мостов и надо было выгонять людей, чтобы снова навести его. А теперь он ехал и присматривался к каждой каменной ступеньке, к каждому обрыву. Да. Здесь смерть всегда шла рядом с человеком. И один неверный шаг мог стать его последним шагом.
Но вот и поворот и обрыв, о котором рассказывал Махти. Чаборз слез с лошади и шаг за шагом начал осматривать каждую петлю дороги, каждый камень. Он постоял на том месте, где в последний раз стоял Гойтемир. Заглянул вниз — и голова пошла кругом. Асса нагоняла волны — одна на другую, и не было им конца. Пропасть стала тянуть его. Чаборз отпрянул… По тропинке он спустился вниз. Узкий клин каменистой земли уходил под скалу. Чаборз побрел, спотыкаясь о камни, по этой земле, сам не зная зачем.
Местами ноги его проваливались в песок. И когда он уже собирался вернуться, он наступил на палку, которая одним концом ушла в ил, а другим поднялась вверх. Чаборз увидел рукоятку кремневого пистолета. Он вытащил его. Вытер. Это был пистолет Гойтемира. Находка потрясла Чаборза. Старшина как бы из могилы вкладывал в его руки оружие и требовал завершить то кровавое дело, которое не удались ему.
«Да, — подумал он о Калое, — тесно нам ходить по одной тропе. Не разойтись. И я постараюсь, чтоб сошел ты… как некогда здесь сошел мой отец…»
6С тех пор как Матас поселилась в башне мужа, она жила надеждой однажды встретить на пороге Виты. Она старалась сделать свое гнездо таким уютным, чтоб Виты никогда уже не захотелось возвращаться в город, который показал ей так много хорошего, но и принес такое горе, которое не могло быть искуплено ничем. Она следила за собой, старалась сохранить свежесть и красоту. И все же в последнее время она похудела, хотя румянец на щеках и золотистый блеск в глазах говорили ей о том, что Виты остался бы ею доволен.
Однажды, когда Матас пришлось пойти на похороны родственницы в соседний аул, там оказались женщины из Джараха, и они, не зная, что отказ о помиловании держался от нее в секрете, начали высказывать ей сочувствие.
Вернувшись домой, Матас слегла. Через день она попросила, чтоб ее навестил Калой. Он пришел. Матас встретила его, сидя в постели. На ней было голубое платье с белыми цветочками и оранжевый кашемировый платок. Она посмотрела на Калоя грустными глазами, улыбнулась ему и спросила:
— Брат мужа (чаще всего она так называла Калоя с тех пор, как вышла замуж), ты обманул меня?
Калой не ожидал этого вопроса. И прежде чем успел что-то придумать, встретил такой прямой и такой умоляющий взгляд, что не выдержал и опустил глаза.
— Да. Я соврал…
Матас прижала платок к лицу, подождала немного и, успокоившись, сказала:
— Это неплохо, что ты соврал… Тогда хоть надежда была… А что у меня теперь?..
Сильный, как дуб, Калой показался себе ничтожно маленьким и беспомощным. Его ум искал, что сказать этой женщине, и не находил ничего. Наконец мысль все же озарила его. Он опять почувствовал под ногами почву, обрел силу и, смело посмотрев ей в глаза, заговорил:
— Матас, не было у Виты тебя — и не было у него ничего! Ни дома, ни родных! С тобой он узнал счастье. Дороже тебя у него нет ничего! Я не знаю, говорил ли он тебе об этом или нет, но мы братья. Одногодки. Мы делились друг с другом… И я эту правду тебе говорю!
Матас слушала его со счастливой улыбкой на лице. Эти слова ласкали ее душу. Глаза просили продолжать.
— Ты не трави свое сердце. Береги себя. Мы обязательно получим от него весточку и тогда соберем тебя в путь… Все, что тебе нужно будет, — вещи, деньги — я все добуду! И, ты поедешь туда, где будет он. В Сибири есть русские, которые не арестованные. Поселишься у них, найдешь дорогу повидаться с ним. А там вместе решите, что делать!
Матас расплакалась. Но это были слезы радости. Калой снова вдохнул в нее жизнь. Ей хотелось сейчас же встать и начать что-то делать.
— Брат мужа! — воскликнула она. — Ты исцелитель! У тебя доброе сердце и умная голова! — Она попыталась встать. Но комната покачнулась в глазах, и она снова легла в постель. — Простыла я… Ночью был сильный кашель… Это пройдет! Ты мне дал такой амулет, против которого не устоит ни одна болезнь!
Весело пошутив с нею еще, Калой ушел. Однако болезнь и слабость ее очень встревожили его.
Вернувшись к себе, он собрал своих и сказал:
— Матас больна. Она очень больна. Не давайте ей знать. Кормите ее жирным. Ты, — обратился он к брату, — подстрели одного-двух барсуков. Стопите сало и пусть пьет. Надо будет тайно скормить ей несколько ежей… Если я не ошибаюсь, у нее кашель[134]… А ошибиться мне трудно. Я на всю жизнь запомнил писаря, который учил меня, запомнил и Гарака… Они и сейчас, как живые, стоят перед глазами и кашляют… Эта болезнь входит в человека вместе с горем!..
Дожди в том году прошли хорошие. Кукуруза всходила темная, сочная. После первой прополки стебли укрепились. Оставалось проредить их, подбить и ожидать урожая.
Горцы торопились покончить с работой на плоскости, чтобы успеть перейти на поля в горы, где все росло и созревало позднее.
Дел оставалось на день, на два, когда неожиданно к ним подъехал верхом на доброй лошади седоусый казак в каком-то чине и с ним трое помоложе.
— Ну, как работается? — спросил он ближайшего горца. Тот улыбнулся, но ничего не ответил. Не понимал языка.
Стали подходить другие. Запыленные, почерневшие от солнца и ветра, в серых от пота рубахах, они загибали полы своих войлочных шляп и с любопытством смотрели на приезжих.
Опираясь на тяпку, как на трость, подошел Калой. Женщины остались на своих местах, но и они с интересом смотрели на чужих людей.
— Так никто из вас и не понимает по-русски? — спросил усатый, когда все собрались и обступили его.
— Мало понимает… я… — ответил Калой.
— В прошлом году я сдавал вам эту землю по десять рублей за десятину. Понял? В этом году такой цены нет. Вы по десять рублей дали и еще по пяти за десятину с вас причитается! Понял?
— Что он говорит? — зашумел народ.
Калой объяснил. Шум и галдеж поднялся еще больше.
— Чего они орут? — спросил Калоя усатый. Вместо ответа Калой сам задал ему вопрос.
— Ты кто?
— Как кто? Я хозяин этой земли! — возмутился усатый. — Еще тыкает, будто я с ним свиней пас! Ровня нашлась! — Он с возмущением оглянулся на своих.
— Два года мы здесь работаем… — не обращая внимания на его тон, ответил Калой. — Один раз ты мы не видел. Кто ты — мы не знаю. Тот год — десятина один тум[135], еще один полвина мы отдал Чаборзу. Эта год — тоже отдал. Что надо?
— Экая бестия! Понимай его! Я говорю: один туман в прошлом году вы давали. А в этом — один не пойдет! Еще половина надо!
— Отдал! — воскликнул Калой, поняв, чего тот от них добивается. — Мы твой не знаю. Мы знаю Чаборз. Мы его один половина туман отдал тот году. Теперь тоже отдал. Один половина. Иди возьми. Там твой деньга!
— Ну, ежели Чаборз надувает вас, это ваше дело! А я с него брал по одному туману. А коли вы мне через три дня еще по пяти рублей не внесете, я всю эту вашу зелень потравлю!
Горцы не поняли. Даже Калой.
— Табун, говорю, напущу сюда! Кукуруза ек! Корова, бык кушать будет!
— Нельзя, — строго сказал Калой. — Эта корова кушайт нельзя. Это луди халеб. Наша халеб. Луди, дети, что будим кушайт? Нельзя. Чаборз визял твой деньги. Наша дела нет. Чаборз дело.
— Ах, вот как! Так иди ты к своему Чаборзу и скажи ему. А я бегать не буду! Не принесет он в три дня — ничего этого не будет! — Он показал на зеленое поле пухлой рукой. Лицо его лоснилось. Красная шея тугой складкой лежала на белом воротнике бешмета.