— Я помочь Андарко не могу. У него есть ты и есть своя мать. С Божьей помощью вы сами что-нибудь сделаете. Но не думать о нашем сыне мне нельзя. Ты занят службой, лавкой, у тебя еще и другая семья… А что ты и люди, что вы скажете мне, если я пущу по пути старшего брата своего единственного сына? — Она проглотила кусок курдюка и на миг задумалась, приоткрыв полные, красные губы, вокруг которых лоснился жирок.
Гойтемир любовался ею. Он со страхом чувствовал, что к ней его тянет больше всего на свете, хотя Кораном было предписано любить каждую из своих жен одинаково. «Гореть мне в огне», — проносилось у него в голове. Но он ничего не мог поделать с собой! Хороша была Наси. Хороша!
А она рассказывала мужу, как выведала у сына, что ему нравится Зору, как она все разузнала про эту девушку и что следовало бы уже сейчас, правда без огласки, заручиться словом ее родителей, чтобы такая красавица и хозяйка не досталась другому.
— Послушай, да ты в своем ли уме? — воскликнул Гойтемир. — Ты хочешь, чтоб я породнился с Пхарказом? С этой скрипучей жердью? С людьми, у которых вши с голода шерсть обглодали на шубах? — Он фыркнул и отодвинул от себя миску.
Наси замолчала. Доев мясо, она налила себе бульона и, выждав, когда остывший Гойтемир снова принялся за еду, продолжала разговор:
— Так я же не о Пхарказе говорю тебе и не о его жене! А об их дочери. Что тебе свата на показ возить, что ли? Ведь ты тоже не на моем отце женился? А что бедные — это, конечно, верно. Так поделимся. Дадим, что положено, за дочь — справят они себе платье и шубы. Зато девка какая! Золотые руки! А зная, из какой нищеты мы ее вызволим, она век нам будет в ноги кланяться. Я все обдумала.
Гойтемир сопел. Опорожнив миску, он сдвинул на затылок папаху и вытер лоб рукавом. То ли разговор с женой, то ли горячий бульон вышиб пот.
— Складно придумала, — наконец оказал он. — На эти дела у тебя смекалка! Только как придется твоему жениху да невесте ждать свадьбы Андарко, так тут всем нам может хватить! Не усидит она. Сбежит с кем-нибудь — вот тебе и беда! Тягайся тогда с людьми! А мне надоело. Всю жизнь, как на войне. Не то ты кого, не то тебя кто…
Он встал, снял бешмет, папаху. Сел на кровать. Наси стянула с него ноговицы.
— Нами-то ты командуешь, а старших сыновей балуешь… Пригрози Андарко. Скажи, что отстранишь от доли доходов, быстро сядет на место! Пусть хоть засватает кого, откроет дорогу младшему брату. Нельзя же все только о себе думать!
— Ладно. С ним я как-нибудь справлюсь, — примирительно ответил Гойтемир, с вожделением поглядывая на Наси, которая ловко перебирала посуду, сметала сор в уголок, то и дело нагибаясь к нему гладкой спиной. — Только здесь без посредника не обойтись. И надо, чтоб человек был авторитетный. И в случае чего — молчать умел!
— Конечно! Ты прав! — радостно воскликнула Наси. — Ты это здорово придумал! А я собиралась сама… А ты еще меня хвалишь! Да я без тебя — лошадь без головы! Знаешь, мне кажется, для этой цели трудно найти человека более подходящего, чем Хасан.
Обрадованная согласием мужа, Наси сыпала словами. Она была уверена, что в конце концов настоит на своем. Но не думала, что это ей удастся так быстро.
— Хасан-хаджи — ты хочешь сказать? — переспросил Гойтемир. Наси рассмеялась. — Какой там хаджи? Был мулла, теперь — хаджи!
— А для меня он просто Хасан — козлиная борода. Ха-ха-ха! — заливалась она звонким смехом.
Гойтемир неодобрительно покачал головой, чтобы самому не рассмеяться.
— Конечно, о нем! — продолжала Наси. — Он ведь у них в селе действительно корчил из себя муллу. А теперь еще и хаджи! Они в него, как в Аллаха, верят! Надо отослать куда-нибудь Чаборза, чтоб не мешался. Вызвать Хасана для чтения мовлада[81] и тут с ним поговорить!
— Да разве сейчас время мовлада? — Гойтемир наморщил лоб, силясь припомнить.
Но Наси не собиралась уточнять, когда родился пророк Мухаммед.
— Что ты, не знаешь этих «святых» прощелыг? Они и собаку отпоют, если им пообещать что-нибудь.
— Ну и злой у тебя язык! Не к ночи будь сказано — шайтан, а не баба! — не выдержав, рассмеялся старый Гойтемир и полез в постель. — Кончай свою возню да туши свет, если не собираешься шкуру содрать с этой посуды! Будет тебе и Хасан-хаджи. На днях позову его.
Наси искоса взглянула на мужа. Бритая сухонькая голова, седые брови, борода… острые плечи, локти и колени, торчащие из полупустого белья… Все прошло. А в глазах желание… Ее передернуло от мысли, что он, кажется, и сегодня хочет попытаться стать мужем… Который раз! Не зря, видимо, и на мясо налегал…
И она решила перебить его настроение.
— Говорят, сын Турса заглядывается на Зору. Этого я боюсь больше всего! Хваткий паренек! И вечно на пути у нашего мальчика…
Гойтемир подскочил на кровати.
— Завтра же Хасан будет здесь! Я передам Пхарказу газырь в залог за дочь! А Андарко-бездельника женю! — Глаза старшины гневно бегали. — Много сил я потратил на то, чтоб выжить отсюда Эги. Многое мне удавалось. Но каждый раз, как я их лишал головы, у них, как на теле дракона, вырастала новая. Калой сам еще не знает, какая он болячка для нас. И прежде, чем он поймет это, мне придется что-нибудь придумать… Во всяком случае девчонки этой ему не попробовать!
Наси взяла рукомойник и вышла во двор. Она ходила в загон, перевязывала в сарае коров, тянула время. А немного погодя, заглянув снаружи в окно, увидела, что муж уснул, открыв черный, глубокий, как дупло, рот. Потихоньку проскользнув в комнату, Наси стала стелить себе на нарах. В это время, переворачиваясь, Гойтемир заскрипел кроватью.
— Ложись здесь… — приказал он.
Наси прилегла на край возле него. Он, засыпая, протянул руку назад, к ее бедру, и, вздохнув, громко захрапел…
Когда он проснулся, в окне было светло. Со двора доносились голоса Наси и вернувшегося с вечеринки Чаборза. Вокруг хозяйки шумела выпущенная из курятника птица. Гойтемир вспомнил вчерашний разговор с женой о Калое и то, как, не дождавшись ее, заснул… И он послал проклятье роду Турса, который вечно мешал ему и, кажется, даже на собственной кровати!.. «Чтобы сгинуло ваше племя!» — думал, он, почесывая седую грудь.
Но в этот день Гойтемиру не пришлось звать Хасана. Приехал посланный, который сообщил о том, что сильно заболела мать Наси. Всей семьей они поехали туда, поручив соседям двор и хозяйство.
Лишь через неделю матери Наси стало лучше. Оставив при ней Чаборза, Гойтемир и Наси вернулись домой. На второй день он послал за Хасаном. Хасан обещал приехать к вечеру.
Хасан приехал засветло. Хозяева встретили его со всем радушием и отвели в кунацкую[82]. Поговорили о здоровье, о погоде. А о ней было что сказать. Осень затянулась. Ни снега, ни мороза еще не видели. И это было плохо для земли. Потом Хасану рассказали о болезни матери Наси, сказали и о том, что в связи с этим они зарезали барана и просят его почитать мовлад.
— Ну что ж, — подумав, сказал Хасан, — жертва всегда угодна Богу. Помолимся.
Он поднял руки. Хозяин и хозяйка последовали его примеру. Короткой была эта молитва. Мулла достал из нагрудного кармана маленький Коран, купленный в самой Мекке, раскрыл его и, надев очки, начал читать нараспев.
Голос Хасана звучал ровно, без дрожи. Мужественное, бледное лицо его окаймляла короткая темно-каштановая с проседью борода. Он сидел за высоким столом, скрестив на нем белые руки, и изредка переворачивал тонкими пальцами хрустящие страницы. Наси смотрела на благообразие этого человека с тайной грустью и с трудом заставила себя уйти, чтобы заняться своими делами.
У Наси были на глазах слезы. То ли ее растрогал задушевный голос гостя, то ли она вспомнила о больной матери, то ли это были слезы, вызванные другой, только ей одной известной болью… Никто не знал…
Гойтемир сидел напротив Хасана-хаджи, благоговейно молчал и лишь изредка подкручивал фитиль, чтобы в комнате было светлее.