Хасан-хаджи ел и, казалось, не слушал хозяина, потом, словно любопытства ради, спросил:
— А ты не боялся?
Гойтемир только усмехнулся и, отхлебнув чаю, оказал:
— Да, видно, на этот раз она не схитрила. Потому что если б был кто действительно, так разве он дал бы из-под носа такую девку увести? — Гойтемир засмеялся. — А если был да дал, так такой он и джигит, что его ни бояться, ни вспоминать нечего!
Хасан-хаджи, серый от кончика носа до ушей, улыбнулся, глядя на Наси, и протянул к ней пиалу.
— Добрый чай. Налей. Только покрепче.
У Наси дрожали руки. Хасан-хаджи заметил это и снова улыбнулся.
— Далекое время, а волнует, не правда ли?
Наси не ответила. Она едва держалась.
— Ты прав, — сказал он Гойтемиру, — видимо, никого не было. А то волей или неволей люди стравили бы вас. Мы ведь самолюбивые. И стоит только кому-нибудь такого обиженного подковырнуть, как он, будь он телок телком, поднимется и сделает то, что другому герою не снилось! Такой уж мы народ! Ну, об этом хватит. Тут, как принято говорить, что нам Аллах пошлет!.. — Он допил чай, перевернул пиалу и положил на донышко оставшийся кусочек сахару. — Нет, нет. Спасибо! Я и так поел и попил от души, — поблагодарил он хозяев. — А насчет вашей просьбы вот что скажу: не по душе была она мне. Но для Чаборза, раз девушка ему приглянулась, я сделаю все. — Он помолчал и добавил: — Как для родного сына!..
Хасан встал.
— Дайте залог.
Встал и Гойтемир. Наси вытерла слезы.
— Спасибо, Хасан-хаджи. Я другого и не ожидал от тебя! — Гойтемир вынул из черкески газырь и подал его гостю. — И клянусь, лучший баран из моей отары — твой!
Хасан-хаджи улыбнулся странной улыбкой.
— Нет, Гойтемир, — возразил он. — Ничего я у вас не возьму до тех пор, пока Зору не войдет в этот дом. А тогда я обязательно заберу из твоего стада… но не барана, а самую лучшую овцу!
Гойтемир расхохотался. Он не заметил, какой огонь блеснул в обычно смиренных глазах Хасана-хаджи.
— Вот это хитрец! Любой баран — только один баран, а хорошая овца — это может стать сразу три барана! Ну что ж, я готов и на это. У нас не убудет!
— Нет, Гойтемир, я не из корысти. Я даю слово, что возьму у тебя яловую овцу…
Вышли во двор. Хасан вскочил на коня, которого подвела ему Наси, так быстро, что она даже не успела натянуть стремя.
— Да побережет нас Бог! — прошептала она, закрыв платком лицо до самых глаз.
Хасан-хаджи приветственно поднял руку и, чуть отъехав, пустил иноходца.
Хозяин с хозяйкой невольно залюбовались им. Круп гнедого ровно колыхался из стороны в сторону. А Хасан-хаджи, широкий в плечах, тонкий в талии, прирос к седлу. Только длинные завитки мерно вздрагивали на его папахе.
— Чем не джигит! — с иронией воскликнул Гойтемир. — А ходит молва, что не мужчина…
Наси повернулась и молча пошла в дом.
Потрясение, которое Хасан-хаджи пережил в доме Гойтемира, не прошло для него бесследно. Он заболел, замкнулся в своей комнате, запретил сестре говорить о себе соседям и даже ей разрешил входить только утром и вечером, когда она приносила еду. Многое передумал он за это время, многое не мог простить себе. Лишь через неделю он поднялся.
Постепенно жизнь вернулась к нему, и он стал почти таким же, как прежде. Только взгляд у него изменился. Он стал беспокойнее, в нем появилась суровость, которой прежде никто не замечал.
Как-то рано утром, выгнав скотину, Батази возвращалась домой.
Хасан-хаджи стоял около своего дома, накинув на плечи шубу. Подозвав Батази, он пригласил ее в дом и крикнул сестре, чтобы приготовила чай.
— Скажи мне, соседка, — обратился он к ней, пристально глядя в глаза, — какому богу ты молишься?
Батази смутилась, поднялась и начала теребить бахрому на шали, не решаясь сказать правду и не зная, как солгать такому всеведущему человеку, от которого, наверно, нет тайн. А он все смотрел на нее и ждал ответа.
— Сказать по правде, — наконец с трудом вымолвила она, — молюсь я и ингушским богам и Аллаху, потому что все они сильнее меня, а я — божий раб и у них в вечном долгу. Да не разгневаются они на меня!
— Хорошо, что ты сказала правду. Даже безобразная правда лучше, чем красивая ложь. А Аллаха обмануть нельзя. Он все знает. Но милостив. Всем, кто идет к нему с чистой душой, он прощает их заблуждение. Чти Аллаха, и он во всем поможет тебе!
— Постараюсь, Хасан-хаджи. Да на что такие Алаху? Мы — земля…
— Не говори этого. Ты не все понимаешь. Перед Аллахом все мы равны.
Он взял с подушки Коран и поднес его оробевшей Батази.
— Возьми этот божий Коран и клянись сохранить в тайне разговор, который у нас пойдет.
Батази с трепетом приняла священную книгу через шаль.
— Послушай-ка, Хасан-хаджи, — как можно мягче проговорила она, — к чему это? Я не пойму…
Хасан-хаджи ожидал вопроса и ответил ей, растолковывая, как ребенку.
— Я буду говорить тебе только то, что может быть на пользу твоей семье. Я хочу рассказать тебе сон и правду, которые могут изменить всю вашу жизнь. Я не собираюсь ничего требовать от тебя. Только никто никогда не должен знать то, что это ты узнала от меня. Если ты не уверена в том, сможешь ли сохранить тайну, мы с тобой сейчас попьем чаю и расстанемся, как встретились. Я ничего не теряю. Это касается тебя. Это — чужая тайна.
После таких слов хозяина ноги Батази приросли к полу, а душа заюлила, как щенок, которому вынесли похлебку.
— Что бы ты мне ни сказал, клянусь, никто не узнает, что это сказал мне ты… — запинаясь, прошептала Батази, и ее серые глаза впились в лицо Хасана-хаджи.
А он положил Коран на место, сел, заставил ее сесть напротив себя и, задумчиво глядя в окно, начал свою речь тихим, далеким голосом.
— Не так давно, в ночь под святую пятницу, я видел сон: наш аул, темное небо, башни… На одной из них могучий орел… Он сидит и высматривает что-то внизу… А внизу овечка пасется… И думаю я во сне: «Чью же овечку хочет схватить эта гордая птица?» И вижу: ты стоишь в дверях башни и любуешься ею…
Рот у Батази открылся, глаза округлились. Хасан-хаджи продолжал:
— Вдруг подул ветер, тучи ушли за горы, выглянуло солнце. Посмотрел я в небо: оно чистое, синее, и в нем большая стая журавлей кружит, прямо над нашим селом. Кружат, кружат, все ниже, уже слышно, как свистят их крылья. Смотрю: они над вашим двором… Орел поднялся и улетел, а они опустились. И было их так много, что покрыли они и башню и двор…
— Господи! Мой Бог… — прошептала Батази, переводя дыхание.
— Проснулся я и думаю, — продолжал Хасан-хаджи, все так же глядя в окно, — к чему бы это? Вспомнил, что говорят книги священные, прикинул и понял: сон этот к добру для вас. Только никак не мог догадаться: кто эти гости и откуда они?
Он резко повернулся к Батази, впился в нее глазами и почти шепотом сказал:
— Счастливая ты!..
В душе Батази все трепетало.
— Неделю тому назад, — продолжал Хасан-хаджи так тихо, словно боялся, что стены услышат его, — меня вызвал Гойтемир. Старшина. Старик. С ним жена. И говорят: «Дело у нас. Никто об этом те должен знать, кроме тебя и семьи Пхарказа». Я дал им слово. И говорят: «Пхарказ и Батази — честные, труженики, умные люди. Дочь у них — первая красавица и хозяйка. Полюбилась она нашему младшему сыну, а старший еще не женат». И говорят они: «Послали б мы сватов к Пхарказу, но нельзя позорить старшего сына. Надо подождать, пока женится. А тем временем какой-нибудь орел может высмотреть овечку, и останемся мы ни с чем». Как сказали они про орла, вспомнил я свой сон и понял: вещий он! А они продолжают: «Решили мы так. Просить тебя тайно передать родителям Зору предложение выдать нам дочь, породниться с нами, только сберечь ее, пока мы женим старшего. Согласятся — передай им залог. Дочь пусть считают нашей, а чего дать за нее — у нас найдется!»