Теперь ничего больше не оставалось, как только приступить к дележу.
Но в это время заговорил Хасан-хаджи.
— По закону шариата, — сказал он, ни на кого не глядя, — каждый, кто участвует в дележе имущества того, который уже не может говорить за себя, должен быть искренним и правдивым перед людьми и перед всемогущим Аллахом! Так ли это?
— Совершенно верно! — согласились муллы.
— Тогда я должен сказать следующее. Это было несколько лет тому назад. Гойтемир тяжело болел. Но Аллаху было угодно, чтоб болезнь оставила его. В то время он вызвал меня, вызвал двух стариков и попросил написать ему завещание… Было такое? — обратился он к Наси.
Та молча кивнула головой. Сыновья и старшая жена Гойтемира заволновались.
— По закону шариата, если умерший оставил завещание, оно избавляет нас от многих хлопот и нам придется считаться с волей его. Так ли я говорю? — снова обратился Хасан-хаджи к муллам, и те снова подтвердили его слова.
— Раз это так, я хотел бы знать: где эта бумага? Не уничтожил ли он ее? И почему Наси о ней не говорит? Я ждал этого… Но раз ты, Наси, молчишь, я обязан напомнить об этом перед людьми… Иначе мне нельзя. Вы привлекли меня к этому делу, и я должен быть правдив и честен перед людьми и Богом…
Наси казалась смущенной и растерянной. Она молчала. Старшая жена и сыновья поедали ее глазами. Видя ее смущение, Чаборз покраснел.
— Отвечай! Что ты молчишь? — строго сказал он матери, потому что сообщение о завещании отца и для него оказалось неожиданностью.
Теперь, после слов Хасана-хаджи, все сомнения должна была разрешить его мать. А ей почему-то явно стало не по себе. Чаборз не знал, что подумать. Но он знал одно: если она уйдет от ответа, это вызовет подозрение сводных братьев и их матери. А тогда от пересудов и позора ему никуда не уйти.
Наконец Наси заговорила.
— Я не знаю, почему я не вспомнила об этом раньше… — сказала она и запнулась.
Соперница впилась в нее глазами.
— Была такая бумага… Но где она, я не помню… Это же было три или четыре года тому назад. И зачем она вам?..
— Наси! — обратился к ней назрановский мулла. — Ты должна найти это завещание. Где оно было?
— Не помню… — со слезами на глазах ответила Наси, пожимая плечами.
— Я хорошо помню, — сказал Хасан-хаджи, — что по желанию Гойтемира бумагу я тогда передал тебе, чтоб ты спрятала. Не взял ли он ее обратно?
— Нет… Кажется, не брал… Не помню… — снова беспомощно пожала плечами Наси.
И тогда старшая жена Гойтемира вышла из себя:
— Да что ты, ребенок, что ли? Или это тебе дали спрятать кукурузную рубашку для закрутки цигарок!
— Да, действительно! — поддержал ее старший сын, бросив на Наси злобный взгляд.
Они были уверены в том, что Наси или утаивает завещание, или уничтожила его только потому, что оно было ей невыгодно. И уж, конечно, не верили, что она действительно не знала, где оно.
— Мать, — сказал Чаборз. — Ищи бумагу отца. Переверни весь дом, но найди ее!
Наси растерянно посмотрела на него и молча принялась искать завещание. Она начала с комнаты, в которой они находились. Искала молча, изредка вытирая слезы и тяжело вздыхая. Когда в этой комнате было перевернуто все, перебрана каждая вещица, переложена каждая тряпочка в сундуке, Наси перешла в общую комнату. Старшая жена и Чаборз отправились за ней, а два старших брата остались с муллами.
— А если она не найдет?.. — спросил их через некоторое время Андарко.
— Тогда приведем ее к присяге в том, что она не уничтожила завещание и действительно не знает, где оно находится. А затем поделим ваше добро так, как велит закон, — ответил ему назрановский мулла и посмотрел на своих друзей.
— Я думаю, что Наси не зря «забыла», где оно… — сказал цоринский мулла и многозначительно посмотрел на Хасана-хаджи.
— Я кое-что помню из этого завещания, — ответил тот. — Но если оно не будет найдено, мне ничего другого не остается, как забыть о нем до судного дня… Я связан присягой… — А там, — он указал на небо, — все несправедливое и справедливое будет оценено Всевышним!
— Амин! — подтвердил цоринец.
Наси, Чаборз и жена Гойтемира вернулись ни с чем. Старшая жена села по приглашению назрановца. Наси и Чаборз остались стоять.
— Память отбило… Конечно, если б я думала о том, что оно понадобится… — Голос у Наси дрожал. — И для чего вам обязательно это завещание, если эти люди могут все поделить по-божески и, конечно, никого не обидят!.. — сказала она. — Я доверяю им!
— Ты хочешь сказать, что мы не доверяем! — возмутилась старшая жена Гойтемира и презрительно поджала губы, которые сразу провалились у нее под носом.
— Если тебе безразличны слова нашего отца, то для нас они закон! Наш долг — выполнить его волю, — сказал почтительно, но строго старший сын Гойтемира, который один из всех братьев сидел с муллами, заняв в доме место своего отца.
— Если бы мы услышали завещание Гойтемира, мы бы знали, что он говорит! Мы бы знали, как он велит жить нам! А ты о дележе! — воскликнул Андарко. — Разве только в этом дело?!
Братья говорили красиво. Но все в этой комнате понимали, что главное для них в этом завещании именно то, что отец написал о своем состоянии. Может быть, там было написано, о чем они и не знали, о каких-нибудь тайных богатствах. В детстве они слышали, что их предок был захоронен в золотом гробу на медной подушке! А может быть, отец, как старший в роду, знал, где гроб?.. А эта женщина хочет лишить их всего… С каждым мгновением неприязнь к младшей жене отца разгоралась в его сыновьях.
— Что же делать? — обратился к муллам старший сын. Он был очень похож на Гойтемира: и голосом, и склоненной головой.
— Ничего. Надо подождать. Может, она вспомнит. А если нет, придется тебе, Наси, дать присягу, что ты не знаешь, где завещание и что было в нем… — мирно пояснил назрановец.
— Мне, несчастной, только этого и не хватало! Не буду я присягать! Это грех! Я никогда не касалась Священной Книги! — воскликнула Наси, отступая назад.
— Я присягну за нее! — злобно сказал Чаборз, оскорбленный недоверием к матери.
— Не торопитесь! Не горячитесь! — снова вступил в разговор назрановский мулла. — Надо же как-то решить дело. А по шариату это только так, как мы говорим. И для Наси в этом нет ничего дурного!
— Притом никто, кроме нас, об этом не узнает, — поддержал его цоринец.
— Я не знаю, что там было написано. Может быть, в этой бумаге были золотые горы. Но если вы избавите меня от присяги, я готова отказаться от своей доли добра… — сказала Наси, волнуясь.
— Мне тоже ничего не надо! — поддержал мать Чаборз. — Только не позорьте мать! Если вы считаете, что отец мог завещать вам больше, так не мог же он завещать больше того, что у нас есть! Берите и так все — и ее и мое! Я не позволю ей присягать!
— Замолчи! — крикнул на Чаборза старший брат. — Много берешь на себя! Твоя мать — это прежде всего жена нашего отца! Если б ты даже пожелал, я не допущу такого, что может ее позорить! Понял? И наперед знай: я не потерплю беспорядка в доме… Наси, это чистые люди, — он посмотрел на мулл. — Надо подчиниться их решению.
— Мой Аллах! — воскликнула Наси. — Ты один знаешь, как мне это тяжело! И если бы ты меня избавил от этой нужды, я б осталась нищей, отдала б тебе в жертву все, что имею…
— Соверши омовение, как перед намазом! — сказал ей Хасан-хаджи, когда она решилась подойти к столу.
Наси, опустив голову, вышла.
Чаборза лихорадило от бессильной злобы.
— Оказывается, смерть — это еще не самое печальное, — сказал он сквозь зубы.
Старший брат снова уничтожающе посмотрел на него.
— Не говори так, — обратился к Чаборзу Хасан-хаджи. — Не ропщи на судьбу, на законы, ниспосланные нам свыше… Все, что происходит, — все от Аллаха! Его воля определить сроки наши. Наша воля жить по его законам! Молод ты еще, молод…
Вошла Наси. Черный платок закрывал лицо. Плечи ее опустились. Она остановилась у порога. Муллы пошептались, и назрановский мулла обратился к ней: