Ну, да не важно это… Сказка эта вроде так, а вроде и не совсем так сказывалась. Слов-то озорных в ней хватало; но не через край, а в меру и где надобно. Оно тогда как-то поживее выходит, и к жизни поближе. Закончилась чем? Отвозил Иванище Змея от души, да и отпустил на все четыре стороны с наказом больше не безобразничать. Царевну во дворец отвел, от милости и подарков царских отказался, побрел себе дальше по белу свету… Может, так было, а может, и не совсем так. Сказка все-таки…
Сколько весен с той поры минуло, кто ж их считал? Когда день на день похож так, что и не отличишь, — разве что был намедни дождь, а сегодня вёдро, или мело вчера поземкою, а нынче солнышко в окне лучиками поигрывает, — ну так это на улице. А в избе не меняется ничего. Только вот морщин вроде как у Ефросиньи прибавляется, да серебра в волосах; Иван тоже кряжистей становится, ростом пониже, и силушка в руках уже не прежняя стать. Другие-то внуки, что у Тимофея, что у Якова, кто женился, кто замуж вышел, а Илья, — хоть и старшенький, хоть и собой пригож, — кто ж за него пойдет?..
О ту пору принес, — едва-едва покос начали, — странник захожий вести страшные. Кончились одни дикие, другие начались. Новый народ в Степи пришел, пуще прежнего лютует. Сгубил князя киевского, и дружину его, богатырей. В честном бою одолеть не смогли, — хитростью взяли. Князь тогда далече от Киева находился, когда принес гонец ему весточку, что осадил город народ неведомый, ни во что славу его ставят, грозят разрушить до камешка, кого мечу предать, а кого в полон увести. Воину собраться — мечом подпоясаться. Не стал князь дожидаться; разделил дружину свою на две части. Большая часть на ладьях отправилась, а он, с малой дружиной, самыми славными богатырями, берегом подался, потому — путь по воде уж больно долог, а тут поспешать надобно.
Того и надобно было ворогам. Подстерегли его на речных порогах, навалились всею силою. Храбр был князь, не ведали страха богатыри его; приняли они бой неравный, вступили в сечу лютую, — и полегли, как один. Нет более защитника Киеву, разгорелась замятня за старшинство над землями русскими среди сыновей княжеских, жди теперь снова набегов поганых.
— Неужто все богатыри полегли? — сжималось сердце у Ильи, не верил, отказывался верить он страннику.
— Сколько было с князем — все. Только слух в народе идет, остались те, кто в поход не ходил, — Святогор-богатырь, Микула Селянинович да Вольга Святославич… Но вот чего не видывал, — за то не поручусь…
А еще через пару лет не стало и Тимофея с Яковом. Как жили, так и ушли; в один день вознеслись дымом белым, чистым, к небу синему. Ни ветерка в тот день не было, ни облачка. Тянулись ввысь две полоски, тянулись, да и исчезли. Знать, жизнь прожили по совести, все, что на роду написано было, — содеяли, потомкам своим жить заповедали. Иной уходит — стелется дым, вдоль земли вьется; осталось, значит, после человека что-то незавершенное, может, дело какое на половине встало, а может — обидел кого, да не примирился, — наказ это близким, что пока на свете белом остаются, закончить, завершить, примириться, ежели надобно.
Совсем одиноко стало Илье, без дедов-то. У братьев да сестер своих дел по хозяйству невпроворот, куда уж им безногого развлекать. Прочие в деревеньке тоже приобыкли; уже и не жалеют Ивана с Ефросиньей как прежде жалели; раньше спрашивали, как сын, потому — надежда какая-то оставалась. Оставалась-оставалась, да вся и вышла. Можно сказать, забыли про Илью; его по мере лет все реже видеть стали — тяжко отцу выносить его, богатырем стал… По виду.