На меня объявленіе Манифеста произвело сильнѣйшее, далеко не утѣшительное впечатлѣніе. Прежде всего,, несомнѣнно выявилось пораженіе правительства — его безсиліе, и торжество улицы. Вся эта скоропалительная столичная конституціонная кухня на заграничный ладъ была мнѣ не по душѣ и меня немало страшила. Вмѣсто преобразованія на демократическихъ началахъ родного, полезнаго во всѣхъ смыслахъ земства и естественнаго развитія его до широко государственнаго масштаба и значенія, Манифестъ повторялъ уличные выкрики о разныхъ свободахъ и, санкціонируя ихъ, обѣщалъ странѣ дать что то совершенно для нее новое, неиспытанное и ничѣмъ не связанное съ прежнимъ государственно-бытовымъ укладомъ страны.
Въ основѣ своей, несмотря на изданный манифестъ 17-го октября и воспослѣдовавшій за нимъ избирательный законъ, я продолжалъ оставаться тѣмъ, чѣмъ былъ ранѣе и чѣмъ по сіе время состою — убѣжденнымъ сторонникомъ широкаго земскаго представительства. Оно намѣчалось мною въ такомъ видѣ: Волостное Земское Собраніе изъ волостныхъ гласныхъ и избранная имъ Волостная Земская Управа. Далѣе шло Уѣздное земство, т.е., Собраніе, Управа. Затѣмъ — Губернское Земство, и наконецъ, въ центрѣ и наверху страны — Государственное Земское Собраніе, избиравшее Государственную Земскую Управу съ Предсѣдателемъ — Государственнымъ Старшиной и членами.
Вышеупомянутыя Земскія Собранія, начиная съ волостного и кончая Государственнымъ, должны подраздѣляться на обыкновенныя, или очередныя, и экстренныя. Компетенція первыхъ должна была заключаться, главнымъ образомъ, въ разсмотрѣніи годовыхъ отчетовъ и смѣтъ, причемъ всѣ собранія должны были носить сессіонный характеръ. Сроки созыва очередныхъ собраній мною предполагались слѣдующіе:
Волостныя Собранія должны были созываться въ половинѣ сентября на одинъ — два дня, Уѣздныя — въ концѣ октября — на три — шесть дней, Губернскія — въ декабрѣ на 2-3 недѣли; Государственное — на январь, февраль и мартъ мѣсяцы.
Благодаря установленію сессіонности Государственнаго Собранія, возможно было бы пріобщить къ управленію страной лучшія русскія силы, не нарушая ихъ уклада — ни семейнаго, ни хозяйственнаго...
Привелъ я свои былыя мечтанія потому, что еще разъ хотѣлъ подчеркнуть свое коренное несочувствіе всѣмъ тѣмъ иностраннымъ шпаргалкамъ, которые положены были чиновнымъ Петербургомъ въ основу перваго россійскаго народнаго представительства. Намъ, мѣстнымъ людямъ, приходилось испивать тѣ лѣкарства, которые намъ преподносилъ далекій чуждый Питеръ и которыя подчасъ болѣзненно трудно переваривались народнымъ организмомъ... Манифестъ 17-го октября, никого въ концѣ концовъ не удовлетворилъ и лишь усугубилъ смуту 1905 года. Народное представительство нужно было нашей Россіи, но „свое”, бытовое — именно земское.
Въ моей личной жизни этотъ знаменательный день изданія октябрьскаго манифеста сыгралъ рѣшающую роль... Изъ прежняго, какъ меня ранѣе считали, „либеральнаго” земскаго дѣятеля, я превратился въ человѣка, всемѣрно старавшагося противостоять начавшемуся политическому сползанію въ неизвѣстность, дальнѣйшимъ уступкамъ революціонному времени и безудержной уличной вакханаліи, чуть не повлекшей за собой полный параличъ государственной жизни страны. Короче говоря — послѣ 17 октября, изъ либіерада я, силою вещей, превратился въ консерватора, а по мнѣнію безчинствовавшей „улицы” — даже въ злѣйшаго реакціонера.
Вмѣстѣ съ тѣмъ, съ того же памятнаго дня, сами обстоятельства заставили меня срочно образовать изъ всѣхъ мѣстныхъ крѣпкихъ и государственно-устойчивыхъ силъ особую политическую партію и встать во главѣ въ качествѣ ея руководителя.