Не залезая в интернет (там постфактум все равно почти ничего не нашлось), решил из общих соображений, что Музей Венецианской епархии не может быть совсем плохим, — и не ошибся.
Музей совсем хороший. Огромная коллекция церковной утвари, прекрасное собрание живописи и скульптуры.
То, что все два часа своего пребывания в этом прохладном просторном пространстве с прекрасным светом и дизайном я был совершенно один, — это понятно. Но похоже, что я был там первым посетителем за месяц, а может быть, со дня открытия.
Посещение закончилось тем, что чернобородый вдруг распахнул какую-то дверь и предложил мне спуститься во внутренний двор. Оказалось, что этот двор — единственное неперестроенное романское пространство в Венеции. Прямоугольник двора, замощенного «в елочку» кирпичом (когда-то так была замощена площадь Сан Марко), охватывала галерея: полукруглые арки на простых колоннах. По стенам развешаны обломки византийских и римских камней. Это был когда-то, сказал мой застенчивый гид, бенедиктинский монастырь Святой Схоластики, а потом, от Наполеона до войны — военный трибунал. (Что логично, тюрьма-то — в соседнем здании.)
Когда я понял, что поселиться в этом дворе мне все-таки не удастся, провожатый распахнул дверь на улицу. Я замотал головой, но даже не успел сказать, что не так. Он сам все понял, прошелестел «Беллини» и снова проводил меня в первый зал.
Этот зал — пространство под потолком монастырской церкви, которую злые трибунальцы зачем-то разделили на два этажа, так что ходишь около капителей колонн и под самыми арками и расписными балками центрального нефа. И в нем (может быть, он выставочный?) нет ничего, кроме огромного алтарного образа Джованни Беллини, который просто, без всякой этикетки, стоит на полу, прислоненный к стене. Чернобородый как-то невнятно сказал, что он не знает, откуда эта картина, то ли из Академии, то ли с Мурано[15], то ли еще откуда-то, — а им дали ее ненадолго. Типа, всякому же хочется, чтобы такая вещь у него постояла.
С Беллини у меня происходит какая-то ерунда. Я через день открываю для себя еще какую-нибудь его картину и каждый раз думаю, что эта и есть самая лучшая. Так вот, самая лучшая стоит пока на полу в пустом зале Музея венецианского диоцеза. Это «Вознесение Девы Марии» — чуть ли не последняя работа Беллини. Он написал ее, когда ему было сильно за восемьдесят. Настоящие художники обычно именно в этом возрасте наконец понимают, что к чему, и опять готовы начать все сначала.
Внизу трехъярусной композиции восемь святых (некоторых, например святого Франциска, я узнал) стоят полукругом и смотрят вверх с таким беспокойством и тоской, что жалость берет. Обычно у Беллини святые отрешенно погружены в созерцание чего-то далекого и потустороннего: типа, попала в святого Себастьяна пара стрел — а он и не заметил. Но это какой-то странный Беллини. Святые, очень психологически убедительные, очень напряженные, смотрят и не видят, хотя догадываются, что именно должны увидеть, — и все они, каждый по-своему, в соответствии с возрастом и темпераментом отмечены печатью непростоты: кто — ума, кто — аскезы, кто — епископской власти.
На втором — очень узком ярусе — идет какая-то мелкая и оттого прелестная жизнь: слева скачут два всадника, справа заснул пастух, а овцы потихоньку разбредаются. Поздняя осень: ближнее дерево облетело, дальние синие горы подернулись желтизной.
Богородица вознеслась не на небо, а на зеленый холм. На дальнем плане, как всегда, какой-то замок, какая-то руина… Богородица стоит на траве перед замком — вот и все небеса, но при этом мучительно недоступна взорам святых. В ней, в той, которую Беллини писал всю жизнь, нет, кажется, никакой загадки. Простая и, похоже, недалекая, хотя и очень добрая, рыжеволосая и белокожая девушка, из тех, которые хороши своей молодостью, но в тридцать — обрюзгнут, а в сорок — подурнеют. Закутанная в синие и темно-розовые ткани, она молитвенно сложила руки. В дымном осеннем небе не то над, не то за ней летают какие-то странные монохромные ангелы — пара розовых, пара алых. И глядя на эту тихую простоватую девицу, постепенно начинаешь тосковать вместе со святыми, потому что есть во всем этом настоящая, а не придуманная тайна. И святым ее не разрешить, а тебе — и подавно.
15
Этот алтарный образ был написан Беллини для одной из цервей на Мурано, а сейчас находится в запасниках Академии. В Музее диоцеза его выставили к пятисотлетию со дня смерти художника.