3 октября
Мои заметки постепенно сводятся к следующим основным темам.
Цапли. (Вчера на Сан Серволо прилетела замечательная белая цапля.) Гондолы. (По узкому каналу идет гондола с тенором и баянистом.
Пассажиры — очень пожилая, за восемьдесят, американская супружеская пара — несколько демонстративно, но в то же время трогательно целуются в губы. Они точно знают, что именно следует делать в гондоле мужчине и женщине.)
Музеи. (Галерея Чини. Это частная коллекция, поэтому отражает вкус — надо сказать отменный — владельца. Единственное из собраний
Венеции, включая не только музеи старых мастеров, но и церкви, палаццо и скуолы, в котором нет Тинторетто. После легкого замешательства начинаешь понимать собирателя, испытывая при этом одновременно некоторое смущение и облегчение.)
— Шимиджи, — сказала Аяка — и ее глаза затуманились.
Я протянул ей кусочек. Аяка деликатно, пальчиками, как палочками, подхватила, положила в рот, проглотила и с чувством произнесла:
— Спасибо, профессор!
В ответ на мое предложение не стесняться наклонилась над мешком, втянула воздух и еще раз сказала нараспев:
— Шимиджи!
Было видно, что она совсем потеряла голову.
Шимиджи — это вёшенка. Аяка — моя японская студентка. В парке острова Сан Серволо я собрал полный мешок моховиков и вёшенок.
У Бурано — скорее маленького города, чем большой деревни, — есть широкая главная улица, которая впадает в большую площадь. На площади — собор, памятник местному уроженцу композитору Галуппи и Музей кружев. На главной улице, через дом — то ресторан, то магазин кружев. Ресторанные столики вынесены на улицу и, несмотря на серый денек, яблоку негде упасть. Толпы туристов слоняются от еды к магазинам и обратно, но строго до угла площади. На самой площади, где все главное на острове Бурано, — ни души.
Музей подрывает местную торговлю на корню. После него на продающиеся в магазинах кружева, даже дорогие, смотреть не хочется.
На площади у собора — праздник. На большом листе бумаги фломастером криво написано, что можно за совсем небольшие деньги отведать местное угощение: жареную мелкую рыбку или жареных кальмаров с полентой. Можно еще взять стаканчик отличного местного белого. Повара и продавцы — коренастые старики, то ли старые моряки, то ли просто выпивохи. Старики готовят вкусно и приветливо улыбаются немногочисленным покупателям.
На соседнем острове Мацорба — сады и виноградники. Виноградник похож на старинную рукопись: ряд открывается кустом алых роз, как строка — раскрашенной киноварью буквицей.
На каждой треноге, отмечающей фарватер, сидит чайка. Я видел нечто подобное в 1982 году в Астраханской области. Поезд шел по пустыне, и вдоль железной дороги на каждом телеграфном столбе сидел орел. Сравнение — не игра ума и не риторический прием, а инструмент припоминания.
В Италии евреи неотличимы от окружающего населения.
Сперва я написал: «В Италии евреи обладают преимуществом: они неотличимы от окружающего населения». Потом подумал: «В чем преимущество? Да и преимущество ли это?» Окончательный вариант см. выше.
Двадцать лет тому назад я оказался в Итальянской синагоге в Иерусалиме. Больше всего меня поразили лица прихожан. До этого я встречал такие только на картинах кватрочентистов, например Пьеро делла Франческа. Рядом со мной на скамье сидел вылитый Федериго да Монтефельтро, тот же нос крючком и выпирающий купол лба. За ним некто с нижней челюстью Михоэлса и разбойными глазами кондотьера. Я тогда подумал, что итальянские евреи сохранили фенотип ренессансного человека.
На Рошашоне я упустил возможность прийти в синагогу в национальном костюме итальянского еврея: надеть пиджак догадался, а галстук — нет. Это был, кажется, единственный правильный случай использовать взятый с собой непонятно зачем галстук.
Бороды встречались окказионально, галстуки — строго обязательно. Впрочем, среди людей, похожих на доброжелательных адвокатов и добрых детских врачей, попадались и неожиданные лица, например эфиоп с ашкеназской внешностью — черная капота и длинные пейсы.
За кормой вапоретто вода кажется зеленой стекломассой. Я плыву с острова Мурано. Недавние художественные впечатления определяют восприятие действительности.
В синагоге среди симпатичных, но не особенно примечательных лиц есть несколько удивительных юношеских. Круглый лоб, идеальный римский нос, темно-русые крупнокурчавые волосы, лучистые светлые глаза и, главное — тот особенный венецианский румянец, который неожиданно ярко светится сквозь смуглую кожу на картинах старых мастеров. Все эти ангелы, которые играют на лютнях и виолах у ног Мадонны, — это тот самый тип.