Интересно, как это все воспринимали люди XVI века? Как фотообои? Как способ переплюнуть соседа? Или они и вправду могли вместить в себя намного больше живописи, чем удается, например, мне?
Впрочем, Тинторетто и впрямь замечательный художник, хотя Тициан — лучше.
Осень босой ногой потрогала лагуну: не слишком ли теплая? По воде пошла рябь.
Темно-алые, склоняющиеся к фиолетовому, кажется, это называется пурпурный, а сверху подернуты матовым налетом — такими бывают только очень вкусные сливы. И размером с мелкую сливу. Этими яблоками невиданного сорта на Сан Серволо усеяны два дерева и земля под ними. Тряхнешь ствол — и яблоки сыплются с сухим, деревянным стуком. Набрал полную сумку и варю варенье. Звук булькающего на медленном огне варенья почти так же прекрасен, как его вкус.
Высокий куст усеян ягодами, похожими на крупную землянику, — желтыми, красными и темно-красными. По наитию решил попробовать. Красные очень вкусные, желтые — неспелые. Потом откуда-то со дна памяти всплыло название — земляничное дерево. Так и оказалось: земляничное дерево, или земляничник. Растет в сухих субтропиках (Крым, Греция). Как же я его вспомнил, ни разу прежде не видев?
Зато попадающаяся в траве настоящая земляника (земляника — в начале октября!) — совершенно безвкусная.
Хурма — из-за отсутствия лестницы — то и дело совершает самоубийство. И помочь нельзя — ни ей, ни себе.
Гранат, даже очень спелый, оказывается, нелегко сорвать. А грибы кончились.
На макушке финиковой пальмы выросла небольшая дикая смоковница.
Солнце, перед тем как сесть в лагуну, становится похоже на глазунью. Это какая-то навязчивая ерунда: гондола — скрипка, Венеция — баранка, солнце — яичница. На самом деле — ничего подобного. Просто так легче думать про окружающий мир.
В церкви Сан Тровазо в боковом алтаре картина: рыцарь на белом коне держит путь по темному лесу. Это святой Хрисогон — знатный человек из Аквилеи (то есть местный, почти венецианский), умученный Диоклетианом. Почему на картине он такой Алеша Попович — бог весть. Написал его Микеле Джамбоно (я сам только что выучил это имя)
— один из главных венецианских художников середины XV века, представитель того чудного поколения, в котором интернациональная готика начала превращаться в раннее Возрождение. Его работ, не считая некоторых мозаик в Сан Марко, дошло до нас очень мало, и этот рыцарь
— самая известная, самая главная.
Что же это за город такой, в котором лучшая работа известного художника висит в боковом алтаре приходской церкви не первого ряда. В этой церкви даже за вход денег не берут, разве что просят бросить 50 центов в автомат, чтобы лампа посветила на Хрисогона и на его коня, — и всё.
И это не единственный случай.
Вот был, например, такой художник Виченцо Катена — младший современник и главный соперник и оппонент Джованни Беллини, так сказать лидер местных консерваторов. Между прочим, поэтому всякие важные люди, включая разных дожей, заказывали ему портреты, а портретистом он был отменным. Одна из главных работ Катены — «Святая Кристина». Ее бросили в пруд с мельничным жерновом на шее, а жернов всплыл и Кристину вытащил. И вот Кристина преклонила колени перед Христом, который летает, стоя на облаке, в лиловой простыне. Все как положено: жернов — на веревке, веревка — на шее. И Спаситель, и Кристина, и пейзаж — хороши, но ничего особенного. Но вокруг святой столпилось пять малолетних ангелов — и это истинное чудо: один веревку щупает, другой жернов приподымает, третий вообще рот разинул. И такие у них в глазах ужас, трепет, любопытство…
Висит это счастье в маленькой, а по венецианским понятиям, просто малюсенькой, церкви Санта Мария Матер Домини. У церкви и площади своей нет, втиснута в квартальную застройку. Я на нее набрел, потому что — зевака праздный и смотрю по сторонам.
Млею я перед этим Катеной, и вдруг чувствую затылком, что я-то смотрю на картину, а кто-то — на меня, причем без всякого восхищения. В конце концов я на святую Кристину вдоволь насмотрелся и тут только заметил, что в дверях стоит человек с пегой бородой и ключом в руке (нет, не тот, кто вы подумали) и безмолвно ждет, пока я налюбуюсь. Ему было пора закрывать церковь, но он ждал и даже не кашлянул.
А плащ у святого Хрисогона — вылитая хохлома.
7 октября
Комментируя реплику моей коллеги Н. К., написал: «В Венеции повсеместно каналы, и самый большой из них называется Большой канал». Я бы хотел все свои заметки писать таким языком и стилем, но получается не всегда.
Холодает. Израильские студенты мерзнут, бразильские — не выходят из дому. Осень, по-прежнему солнечная, демаскирует происхождение туристов: одни ходят в шортах, другие в теплых куртках и вязаных шапках.
Содержание заметки определяется во многом ее датой.
Например, я писал о том, что меня поразил фасад церкви Сан Джулиано, главное украшение которого — статуя Томазо Рангони, гуманиста и, видимо, жулика. Случайным образом оказалась, что это был первый увиденный мной фасад такого рода и одновременно первый, с которого началась эта странная традиция. Церковь Сан Джулиано была построена в конце XVI века, а уже в XVII такая практика стала обычной. За прошедшие три недели я увидел множество церквей, на фасадах которых толпятся всевозможные вельможи, генералы и прелаты, как целиком, так и в виде бюстов. Например, Санта Мария дель Джильо, на фасаде которой, как на доске почета, стоят пять братьев Барбериго: один, в доспехах, топорщит кошачьи усы на манер Петра I, другой, с лукавой усмешкой, кутается в судейскую мантию, третий — в пышном парике, четвертый морщит лоб в припадке государственной мудрости. А выше них над входом — пятый, самый главный — вообще мушкетер и тащит шпагу из ножен. И это не считая изображенных на том же фасаде планов городов и крепостей, которые братья не то посетили, не то захватили, не то отстояли.
Если бы я увидел церковь Сан Джулиано после Санта Мария дель Джильо, то, скорее всего, не написал бы о ней ничего.
В Петербурге поездка на кораблике — всегда развлечение: с гостями «по рекам и каналам», со школьниками, с пьяными клезмерами. Никак не могу привыкнуть, что здесь я езжу по воде на работу.
Солнце успевает сесть за те десять минут, что я плыву от Сан Серволо до Сан Марко.
На Славянской набережной у причала немаленькая конная статуя Виктора-Эммануила с двумя аллегорическими отчиз-нами — порабощенной и освобожденной и двумя крылатыми львами, умирающим и воспрявшим. Памятник вроде нашего Николая I у Исаакиевского собора, только более динамичный и реалистичный. Конь очевидным образом пускает ветры, развевающие хвост. Может быть, так оно и есть, когда конь несет седока в атаку — не знаю. Во всяком случае, король геройски машет саблей.
Этот памятник виден отовсюду. Около него удобно назначать свидания. Его вовсю фотографируют китайцы, которым не объяснили, что это XIX век и вообще китч. Но его нет ни в одном путеводителе. Гиды проходят мимо, прибавив шагу и отвернувшись, чтобы следующие за ними туристы не остановились и не начали задавать вопросы.
Злобный Коллеони, разжигатель усобиц, воевавший то за Ломбардию против Венеции, то за Венецию против Ломбардии, но всегда на стороне своего кармана, — убийца, впервые придумавший расстреливать противника в поле картечью, — одна из главных достопримечательностей, потому что его конную статую изваял великий Верроккьо и, по легенде, ему помогал молодой Леонардо. А добрый Виктор-Эммануил, объединивший Италию, никому не нужен, потому что его воздвиг прославленный при жизни, а сейчас забытый (не он один забыт, вся эпоха) Этторе Феррари. Как будто издеваясь над бедным автором конной статуи короля, Википедия называет Феррари «пламенным республиканцем».
Мораль: автор важней модели. Но даже отдаленные потомки не полюбят через тысячу лет памятники Ленину и не разместят их в Британском музее, как какого-нибудь Ашурбанипала (тоже был не подарок), потому что ваяли Ленина очень скучные скульпторы, и хоть ты его на коня посади — не поможет.