Это мне выдают то, чего я не видел в детстве. Мои бабушка и дедушка жили в Адлере, и все лето я был у них, на берегу моря. Там такая же растительность: лавры, лавровишни, платаны, сирийские розы, олеандры, магнолии, китайские веерные пальмы — это всё друзья детства. Дедушка Моисей с удовольствием называл их по дороге на пляж, а я запоминал с наслаждением: тис ягодный, туя восточная, криптомерия, мушмула.
Я бывал в горах, в Красной Поляне. Я знал: стоит заплыть подальше в море, лечь на спину, и все эти синие горы — вон Аибга, а вон перевал Аишхо — встанут над мелким веселым побережьем, изменив линию горизонта: смотришь в море — горизонт низко, смотришь на горы, они заняли полнеба.
Но в Адлере я бывал только летом. Я никогда не видел, как осенние снега накрывают вершины гор и ползут вниз, хотя на морском берегу зеленого все еще больше, чем желтого.
Я уже написал о том, что на парохете XVII века синее море омывает стены Иерусалима.
На узкой косе Пелестрина, загораживающей лагуну от открытого моря, в XVIII веке построили стену из белого истрийского камня, неотличимого от иерусалимского ни по цвету, ни по фактуре. Эта стена защищает и косу, и ее жителей, и лагуну от адриатических штормов. Потом Пелестрина кончается, а четырехметровая стена продолжает тянуться прямо по морю еще километра три до маленького острова-заповедника Ка Романо. У стены есть неширокая набережная, так что вдоль нее можно гулять, а можно подняться на стену и гулять прямо по ней между морем и морем.
По синему, точнее, по зеленому, морю тянется стена, пониже Стены Плача, но сложенная из похожих каменных блоков. Вокруг никого, и только море — не плачет, а как бы всхлипывает, разбивая о стену мелкие волны.
На необитаемом острове Ка Романо живет кролик, сам бежевый, а под хвостиком — белое пятно. Остров — череда невысоких дюн, заросших солевыносливыми осоками, какими-то мелкими желтыми цветочками и чуть в стороне от береговой линии — тамариском, прозрачным деревом пустыни. Светлейшая республика запрещала рубить тамариск, так как он укрепляет береговую линию.
Устье Бренты — граница городской агломерации Венеции — впадает в лагуну на краю огромной промзоны Маргера. Заросли ольхи на фоне ректификационных колонн и фабричных труб. Что-то вроде Охты или Оккервиля. Но я, в отличие от Ходасевича, не разочарован.
Каракатиц ловят на свет. Сюжет для проповеди или басни.
Кьоджа прекрасна тем, что ни на что не претендует, не стремится быть Венецией и не похожа на нее. Аркады, как в Падуе, тянутся над набережной канала. Соборы обходятся без мраморной облицовки и барочных святых, демонстрируя естест-венную красоту краснокирпичной геометрии.
Огромное немецкое готическое распятие в доминиканском соборе Кьоджи наделено той мерой бешенства, которое никогда не было доступно итальянскому искусству. За алтарем стоит специальная древняя машина, почему-то похожая на катапульту, которая позволяет вывозить двухсоткилограммовое распятие к народу.
Старик, счастливый возможностью показать собор, все повторял: «Кьоджа — мадре Венеция».
Небольшие города, та же Кьоджа, и рыбацкие деревни в лагуне блещут аккуратной свежей и яркой раскраской домов. Они — не Венеция и не могут позволить себе жить с облупленной штукатуркой.
25 октября
В венецианских дворцах и музеях (которые тоже дворцы) — кривые полы в буграх и ямах. Дома ведет, они проседают, причем неравномерно. И не говорите мне, что Петербург построен на болоте.
Если бы я верил в тотемы, то настаивал бы на том, что венецианцы произошли от Большого Бобра.
Сигарет осталось на восемь дней, улетаю — через семь.
Площадь Сан Марко и мост Риальто — гигантские ловушки для туристов, вроде липучек для мух. Благодаря этому остальные достопримечательности составляют предмет тайного любования, их венецианцы хранят для себя.
Напротив дома, где всю жизнь от рождения до смерти прожил Тинторетто, на другом берегу канала, стоит по колено в воде нарядный готический трехэтажный (а это значит — приличный, но не шикарный, не патрицианский) дом. Это «Дом с верблюдом». На фасаде — рельеф: маленький человечек ведет в поводу огромного бактриана и, полуобернувшись, что-то ему говорит. Умная М. М. предположила, что Тинторетто каждый день, выходя из дома, видел этого верблюда и наконец, не выдержав, запечатлел его на своей самой лихой, самой авангардной картине — «Похищении тела святого Марка». Верблюд, несомненно, главный герой этой замечательной картины. В той же логике могу добавить, что смешные Маленькие Муки в гигантских тюрбанах на соседнем «Доме с маврами» — прототипы обладателей огромных тюрбанов на тинтореттовском «Чуде Святого Марка». Обе картины висят себе рядом в Академии, а искусствоведы-то и не заметили.