Погода стоит ровная, ясная. Май на исходе, но солнце еще слабо греет. В комнатах сумеречно от заслонивших окна деревьев и почти холодно. Мое малокровие дает себя знать. Я зябну и должен кутаться в суконный плащ...
Ночи становятся все светлей и прозрачней. Ночные зори горят над озером, как золотая парча, затканная рубиновым бисером. И часто, просыпаясь ночью, я с удивлением смотрю на эту Божью красоту северной ночи, золотящуюся до утра между стволами сосен, и сквозь черные, словно окутанные темным газом, хвои дремлющих елей. И всю ночь, даже во сне, я слышу, как пост у балкона на ветке какая-то птица, которая не хочет, или не может в эти чудесные белые ночи сомкнуть своих глаз...
В первые два-три дня моего пребывания здесь меня беспокоили и раздражали беспрерывные, хрипло-гортанные крики ворон, в бесчисленном множестве населяющих сосны и ели кладбища. Грубые, грязные птицы, питающиеся отбросами и падалью, устраивали гнезда и селились на кладбище, вероятно, привлекаемые запахом гниющих в земле трупов. И когда сюда несут покойника -- они поднимаются с деревьев и кружатся низко над похоронной процессией, издавая противные, радостно-жадные крики. Скоро я к ним прислушался, привык, и теперь их уже не слышу. Только изредка, когда в яхт-клубе, во время гонок, раздается условный ружейный выстрел, и вороны с диким криком поднимаются и взволнованно кружат над кладбищем, я замечаю, что они здесь, и от их крика у меня начинают дрожать нервы во всем теле...
В кладбищенской церкви по вечерам звонят, и так ярко гармонирует звон колоколов с огненным золотом вечерней зари. Кажется, что заря разгорается от гудящих волн медного звона, а звуковые волны звучат ярче и чище, наливаясь заревым огнём и как будто приобретая oт этого нежный, мелодический тон чистого золота...
Иногда я слышу тихое, религиозное пение нескольких мужских голосов. Это служат панихиду над чьей-нибудь могилой, и ко мне на балкон доносится ветром легкий, душистый дымок ладана, от которого у меня кружится голова и тихо закрываются глаза. Но я остаюсь далеким страху смерти, и, полный сладкого ощущения жизни, не думаю о грядущем конце...
Я угадал -- Зине семнадцать лет, она сама сказала мне это. Я познакомился с ней и с её родителями и был у них в доме. Случилось это вот как. Вчера утром ко мне вбежала Зина, со смертельно бледным лицом, с упавшими и рассыпавшимися по спине волосами (у неё длинные С золотистым отливом, волнистые волосы). Она задыхалась и едва могла проговорить:
-- Ради Бога... пойдемте к нам... помогите!..
Я едва поспевал за ней, так быстро шла она впереди меня.
Её мать лежала на диване в глубоком обмороке, отца не было дома, и Зина, испробовав все, известные ей средства, не могла привести ее в чувство и потому обратилась ко мне.
Узнав в чем дело, я немного смутился. Знаком я с медициной, может быть, ещё меньше, чем эта девушка, и те скудные познания, какими я обладаю, в таких случаях всегда вылетают из моей головы. Но я не показал виду, что мне это дело незнакомо. Я стал командовать.
Воды! Вина! Одеколону! -- и усердно брызгал, растиpaл, мочил голову и виски неподвижно лежавшей, почти без дыхания, женщины, невзирая на то, что от неё уже пахло и вином, и одеколоном, к которым, вероятно, уже прибегала Зина прежде, чем позвать меня. Девушка почему-то верила в мое искусство, торопливо подавала все, что я требовал, и смотрела на меня глазами, полными ожидания и надежды.
Как это ни странно, но я оправдал её веру в меня. После десяти минут работы, вогнавшей меня в пот, бедная женщина очнулась и раскрыла глаза. Зина бросилась к ней, припала головой к её груди и разрыдалась. Но тотчас же вскочила и схватила мою руку обеими руками.
-- Благодарю вас, -- сказала она, сияя мокрыми, счастливыми глазами: -- Вы были так добры!..
В эту минуту она была положительно прекрасна. В бледном, чуть порозовевшем лице еще мешались испуг и радость, слезы и улыбка; губы еще кривились и прыгали, а темно-синие глаза сияли, как две звезды, в длинных лучах мокрых ресниц. Она была в светлом, утреннем платье, бледно-розового цвета, с открытой шеей и руками матово-молочной белизны. От неё веяло чистотой и свежего первого снега.
Я ушел от неё смущенный, с легким, болезненно-сладким дрожаньем в груди...
В яхт-клубе танцевальный вечер. Зина просила меня быть там. Она будет в длинном, белом платье -- первое длинное платье, которое, наконец, родители разрешили ей надеть.
Зал яхт-клуба -- большой и светлый. Стены украшены флагами, вымпелами, маленькими изящными моделями яхт, лодок, яликов и гичек; вместо багетов для занавесей -- весла, вместо занавесей на окнах и дверях -- белые, косые паруса. Пол дубовый, некрашеный, гладко выструганный, покатый в обе стороны. Зал производит впечатление палубы большого корабля. Освещён электричеством.