Члены яхт-клуба держат себя хозяевами. Это, большей частью, богатые молодые люди, красивые, здоровые, с загорелыми лицами и руками. Гости-дачники, нарядные девушки и дамы и мужчины в черных костюмах. Быстро знакомятся, оживленно болтают. Гремит духовой оркестр. Начинаются танцы.
Я пришёл один и сел у стены. Ко мне подходит Зина с молодым человеком похожим на Дориана Грея. Его зовут, как я потом узнал, Володя Турцевич. Он -- член яхт-клуба и обещает в тот же вечер покатать нас на яхте.
Зина тотчас же оставляет его руку и садится со мной рядом. Володя Турцевич краснеет и окидывает меня свирепым взглядом. Однако, ничего не говорит и отходит. Потом возвращается и напоминает Зине:
-- Мазурка -- моя!
-- Нет, -- говорит она пренебрежительно.
-- Но вы обещали?
Она молча пожимает плечом.
-- С кем же вы будете танцевать мазурку? -- спрашивает он с дрожью раздражения в голосе и снова бросает в мою сторону свирепый взгляд.
-- Я больше не буду танцевать...
Володя обескуражен. У него от обиды глаза наливаются слезами. Он вздыхает, и, круто повернувшись, уходит.
-- Отчего вы не хотите больше танцевать? Не считаете ли вы себя обязанной занимать меня, потому что я пришёл сюда по вашей просьбе?
Зина краснеет и потупляет глаза.
-- Нисколько! Я не очень люблю танцевать...
Зина знает, что я писатель и, невидимому, очень интересуется моей особой. Я заметил это по её глазам, смотрящим на меня с напряжением крайнего любопытства, и по её усиленному вниманию, с которым она слушает меня. Она заговаривает о литературе и при этом непременно краснеет и мило смущается. Её родители относятся ко мне также с большим уважением. Это люди, заключившее всю свою жизнь в небольшом кругу супружеских и родительских отношений. И на литературу, а в частности на меня, смотрят, как на пособие для воспитания их дочери. Они сидят рядом с нами, прислушиваются к нашему разговору и благосклонно улыбаются...
Зина как-то нервно настроена, часто и отрывисто смеется, быстро оглядывается по сторонам и почему-то избегает встречаться со мной глазами. Её нервность волнует, возбуждает меня. Я тоже часто смеюсь и, должно быть, говорю смешные вещи, потому что она кажется чрезвычайно веселой...
Вот раздаются звуки мазурки, она живо схватывает мою руку и умоляющим голосом спрашивает:
-- Вы совсем, совсем не танцуете?
-- Когда-то танцевал; вероятно, уже успел позабыть...
-- Ах, нет, наверно не забыли... Пойдемте, один тур...
Я пробую отделаться шуткой:
-- А как же Володя Турцевич?
-- Бог с ним, -- говорит она, поднимаясь, и загадочно улыбается.
Я тоже встаю.
Она в белом, слегка декольтированном, платье, с обнаженными до плеч руками. Белизна окутывающего ее газа окружает ее как будто облаком, прохладным, чистым и сияющим. Я беру её руку и тихо говорю ей:
-- Вы такая чистая и белая... Я назвал бы вас утренним инеем...
Она благодарно и смущенно смеется.
Вам, наверно, холодно со мной?
-- Бррр, как холодно!..
Мы срываемся с места и несемся. При повороте в конце залы я вижу Володю Турцевича, стоящего в углу со скрещенными на груди руками. Он бледен, кусает себе губы и смотрит на нас хмуро, сердито.
Зина порхает, как бабочка, и когда я обнимаю ее за талию, мне кажется, что она сейчас рассеется, как облако, и у меня в руках ничего не останется. Лицо её горит, глаза сияют...
В антракте, после мазурки, к нам подходит Турцевич. Он имеет решительный вид и продолжат держать руки скрещенными на груди.
-- Вы со мной танцуете вальс, говорит он почти утвердительно, глядя в упор на Зину.
Зина вспыхивает и сердито отворачивает от него лицо.
-- Нет, я уже обещала, -- говорит она, хмуря брови.
-- Кому?
Меня начинает раздражать назойливость этого молодого человека.
-- Я думаю. -- говорю я, ободренный взглядам Зины: -- что m-lle Каменева имеет право не отдавать вам отчета в своих поступках ...
Турцевич окидывает меня уничтожающим взглядом и цедит сквозь зубы: Посторонним вход воспрещается...
Это, вер0ятн0, должно означать, что я не должен вмешиваться в его разговор с Зиной. Я чрезвычайно вежливо улыбаюсь и спокойно возражаю:
-- Мне кажется, что в данную минуту этим посторонним являетесь вы...
Зина обращается ко мне с каким-то вопросом, продолжая прерванный разговор. Он смотрит на нас, презрительно сжав губы -- глаза его великолепно сверкают от злости -- и уходит, угрожающе стуча высокими каблуками своих модных, лакированных ботинок...
Мы танцевали еще вальс. Долго, упоительно кружились, как будто качались в звуковых волнах, напоенных белым сиянием электричества. От непривычки у меня кружилась голова. А может быть, оттого, что побледневшее лицо Зины почти касалось моего лица, а её грудь взволнованно дышала близко-близко около моей груди. Мы как будто слились в этом волнообразном качанье, как будто горели одним трепещущим от быстрого движения пламенем...