Потом мы отдыхали, сидя в уединенном углу, заставленном пальмами и декорированном парусами и флагами. Было поздно, и за деревянными стенами клуба глухо шумели от холода сосны и березы. Мы подошли к окну и подняли занавес. Над озером ярко горела утренняя заря, хотя еще был только час ночи. Небо и озеро были налиты красным золотом, а сосны и ели, возвышавшиеся по берегам, были подернуты синей ночной дымкой и сумрачно спали...
К нам снова приближается Володя Турцевич На этот раз он имеет робкий, жалкий вид; лицо его бледно, голубые глаза смотрят грустно и виновато. Он обращается к Зине с просьбой простить его. Это также относятся и ко мне, потому что обращаясь к ней, он смотрит просящее и на меня. Зина тронута его жалким видом и с своей стороны извиняется, что не танцевала с ним обещанную мазурку. У нее болела голова, и она думала, что не будет больше танцевать. Кончается это тем, что мы решаем покататься на яхте Турцевича.
Мы выходим на крыльцо и спускаемся к озеру. Пока Володя возится в своей яхте, распутывая веревки и поднимая парус, мы с Зиной стоим на берегу, прижавшись друг к другу плечом. С воды веет резким холодком, Зина вздрагивает, и её дрожь передается мне. Я беру её маленькую, теплую руку и тихо жму. Она отвечает мне слабым, чуть ощутимым пожатием...
-- Готово! -- раздается сердитый возглас Володи.
Мы вздрагиваем и сходим в яхту, которая под нашими ногами вьется и качается, как живая. Володя опять почему-то делает свирепое лицо и с ненавистью смотрит на меня и на Зину.
Громадный, распустившийся парус затрепетал и забился над нашими головами. Но вот, наполненный ветром, он натянулся, затих и, накренив яхту, плавно и легко выносит нас из тени в золотое озеро.
Я закутал Зину в свой плащ, она жмется ко мне плечом и молчит, глядя большими глазами в зарево полночной зари. Несколько прядей волос выбились из её прически и развеваются на ветре, золотясь и свете зари и окружая её голову сияющим ореолом. Я чувствую теплоту её плеча и весь замираю от сладкой близости её невинного тела. Она кажется мне бесконечно близкой и дорогой...
Турцевич сидит против нас, одной рукой правит рулем, другой -- парусом. Его лицо в тени, падающей от паруса, и я не могу рассмотреть его выражения. Только вижу, что он упорно смотрит на нас, и мне кажется, что он усмехается какой-то своей тайной мысли.
Яхта несется быстро и легко, сильно накренившись и почти погрузив край в воду. Ветер свистит в канатах, за кормой тихо шипит и журчит вода. Мы перерезаем все озеро -- от яхт-клуба до парка, стоящего на противоположном берегу, За несколько саженей до берега Турцевич вдруг кричит:
-- Наклоните голову!
Мы повинуемся, и над нашими головами перекидывается парус на другую сторону. Яхта круто поворачивает и вдруг, вздрогнув, накреняется так сильно, что парус почти ложится на воду. Я и Зина едва удерживаемся за борт, чтобы не выпасть в воду.
-- Что вы делаете! -- кричу я, вне себя от гнева: -- Вы перевернете яхту!..
Турцевич громко смеется.
-- А вы уж испугались? -- спокойно говорит он, с оттенком какого-то злорадства глядя на нас и подтягивая парус: -- Не очень же вы храбры!..
Парус поднят, и яхта снова плавно несется но золотому озеру. Я раздраженно отвечаю:
-- Дело не в моей храбрости или трусости. Я вас прошу не испытывать меня в этом отношении и помнить, что с нами -- дама!..
Зина молчит и сильнее прижимается ко мне плечом. Я чувствую сквозь плащ, как она вся дрожит, Лицо её бледно, и губы посинели...
Теперь Турцевич весь освещен зарей, и в его лице уже нет и следа злобы и вражды к нам. Он сгорбился, как-то весь поник и смотрит на Зину с невыразимой тоской и печалью...
Прощаясь с нами, он снова униженно и виновато просит извинения...
Сижу на балконе и от нечего делать слежу за воробьями, перепархивающими с ветки на ветку. Вот они отчего-то всполошились и со всех концов сада, с громким, тревожным криком, устремились к одному, дереву. И там, не переставая кричать, мечутся за каким-то огненно-рыжим комком, летающим по дереву сверху вниз и снизу вверх. Я долго не могу понять, в чем дело, наконец, вижу, что это белка. Настоящая рыжая белка, обитательница глухих северных лесов, чудом залетевшая в дачные места. Именно, залетевшая, потому что она не прыгает, а буквально перелетает с дерева на дерево, легко и быстро, распустив по воздуху свой красный душистый хвост. В одно мгновение, сопровождаемая стаей неистово кричащих воробьев, она облетает весь сад, и я слышу по отчаянному крику этих всполошившихся за свое мещанское счастье птиц, что она уже на соседней даче продолжает свой воздушный бег.