Арестанты все вышли из церкви, и только остался один этот скованный арестант, да патруль при нем. Я его повел в алтарь; он, как покорный ребенок, потянулся за мной.
— Прежде всего, мой друг, давай с тобой помолимся.
— Помолимся, батюшка, — ответил арестант. Молились с ним каких-нибудь минут десять. Арестант пламенно молился. После молитвы я попросил его сесть на стул. Арестант сел.
— Друже мой, радость моя, как я рад, что ты так горячо ищешь Бога, но Бог только дверями покаяния входит в душу грешника, открой эти двери, это в твоей власти.
— Я, — начал арестант, — прежде расскажу вам о себе, а потом и покаюсь. Я родом одессит, был в университете, скоро спился. Университета не кончил. Года три бил пороги ночлежных домов. Из Одессы я какими-то судьбами отправился в Ростов. Здесь такую же бродячую, пьяную жизнь вел, как и прежде. Вздумалось мне жить лучше, т. е. материально себя обеспечить. На 26-ом году своей жизни я из Ростова выехал на Кавказ. Там-то я и ринулся, как говорят, со всей головой в кровавый бой. Там я до шести шаек организовал разбойников. Не щадили мы никого. В скором времени пять шаек были полициею пойманы, и только моя шайка одна скрывалась в горах, лесах и диких ущельях Кавказа. Мы почти никогда не были чисты от человеческой крови. Я сам своими руками убивал даже беременных женщин. Денег было у нас много, разных золотых вещей некуда было девать. О, что я делал! Собственною рукою я зарезал двух священников. А о насилии женщин и говорить нечего.
— Что же вас заставило решиться на такое преступление?
— Батюшка! Нас такими жестокими зверями делают страсти, а их в нас выращивает и закрепощает мир и среда, в которых мы возникли, развивались и жили. Если бы мы, преступники, видели и чувствовали, что к нам люди относятся не как к какому-нибудь зверю, а как к подобным себе, то поверьте мне, батюшка, в нас бы такого кровожадного зверя не было бы. Допустим, хотя бы взять прежние кабаки, а теперь монопольки. Вы знаете, что они из себя представляют? Да ведь это то же самое убийство, тот же самый разбой, только под другим флагом! Не пьянство ли меня таким сделало? Я, когда убивал людей, говорил: «Молчи, совесть, не то же ли мир делает, что и я, только укрывается он под законом государственных условностей». Возьмите всех богов и богинь мира сего, не на гребнях ли волн человеческой крови они чувствуют себя выше других. Возьмите хотя бы публичных женщин, не среда ли их фабрикует? Мало того, что они из-за куска хлеба продают тело и душу свою чужим страстям, но среда их даже затирает, презирает и делает из них один позор не только христианству, но и вообще всему человечеству!
Когда посмотришь, что весь мир живет одним насилием, когда всякие законы и власти общественной жизни представляют из себя один бесчеловечный пресс, которым насилуется, прессуется человечество кровавыми руками маленькой кучки людей, то как-то невольно поднимаются в тебе страсти, и уже тут решаешься на все! Наконец озлобляешься, делаешься диким зверем. Поверьте мне, батюшка, временами хотелось бы погубить весь мир, хотелось бы сжечь его, раздавить, сделать из него одно кровавое болото, да и это болото высушить, превратить в порошок и развеять его по бесконечному пространству! Что это за мир? Его нужно погубить! В нем, кроме одного лицемерия, насилия, подлости, ничего нет. Нас сторонятся, запирают в тюрьмы, надевают на нас кандалы, вешают нас, предают смертной казни, а нас от этого не убывает, но, наоборот, все больше и больше увеличивается. Отчего же это так в жизни людей получается?
Оттого, батюшка, что в настоящее время люди все сделались рабочими той фабрики, где фабрикуются одни преступники, а фабрика — это есть жизнь, жизнь человеческая. Я, когда встречаю попов, архиереев, разного рода начальников, то думаю себе: эх вы, люди, люди! Как вы жалки в своих лицемериях, насильнических инстинктах, не вы ли палачи, наши палачи, палачи души человеческой. Себя вы считаете пастырями Церкви Христовой, блюстителями законов справедливости и просветителями темного люда, а на самом деле вы все палачи и еще какие палачи! Я содрогаюсь даже от того явления, когда вижу, как священник, перед смертной казнью преступника, причащает последнего, и через две минуты после причастия вздергивают его на виселицу, и в то время думаю, кого же они повесили: преступника или Христа? Вот что делают представители Христовой Церкви. Или сплошь и рядом начальник тюрьмы на наши крохи живет таким барином, что он, получая месячное жалование 120 рублей, учит детей в средних и высших учебных заведениях, держит целую ораву охотничьих собак, и, прослуживши шесть-семь лет при тюрьме, вывозит оттуда тысяч тридцать-сорок капитала! Вот, мой милый батюшка, что нас делает преступниками! И вот я теперь, когда услышал от вас призыв к Богу, тогда я убедился что вы искренно любите нас и желаете нам спасения. О! Перед лучом искренней любви ни один преступник не устоит. Из числа их и я вот пришел к тому, чтобы на любовь вашу к нам любовью же и откликнуться. О, если бы мир так любил нас, как вы любите, поверьте, мы бы были святыми людьми. Вот что значит любовь! Против любви никакие законы, никакая сила и никакое зло не устоят. Но теперь вот в чем дело: простит ли мне Бог грехи мои?
— Дитя мое родное, те грехи, которые будут прощены тебе, пусть они принадлежат тебе, а которые не будут тебе прощены, я их, вот перед Богом, беру на себя, — ответил я.
Арестант, слыша это, бросился к моим ногам и зарыдал на всю церковь.
— О, ангел наш с неба, ты сошел к нам утешать нас, несчастных узников, — так он, обнимая мои ноги, говорил мне.
Я тоже плакал с ним. Через три дня после этого я его исповедал и причастил Святым Тайнам. Через недели три после этого его повесили в Читинской тюрьме. Перед смертью дня за два я был у него в одиночной камере, где нашел его с горячими слезами молившимся. Он чувствовал, что дни его жизни сочтены. Я глубоко верю, что он нашел Бога.
Встретил я здесь одного раскольника-арестанта, который почти каждый раз при встрече со мной улыбался и, вынимая из своего кармана затертое славянское Евангелие, спрашивал меня, как бы ему жить по Евангелию, что нужно делать ему, чтобы унаследовать Царствие Божие? Я всегда ему говорил:
— В Боге и ближнем через деятельную любовь свою к ним все Святое Евангелие воплотишь в себя.
— Ты, батюшка, скажи проще, я мало это понимаю.
— Сын мой родной, люби Бога и человека так, чтобы ты, как будто не живешь, а живет только один Бог и твой ближний.
— Я, батюшка, вот уже семнадцать лет живу в тюрьмах, а теперь сослан на каторгу, и вот скоро придется быть мне на каторге. Хотел бы я, батюшка, побеседовать с вами. Я попрошу вас, батюшка, прийти ко мне.
Через недели две арестант-раскольник с Евангелием в руках опять подошел ко мне и, взяв у меня благословение, доложил мне, что он на днях попросил начальника тюрьмы, чтобы его посадили в одиночную камеру. Действительно, его просьбу тюремное начальство удовлетворило. Я приезжаю на днях после этого в тюрьму, надзиратель тюрьмы уведомил меня, что меня желает видеть арестант, помещенный в такой-то одиночной камере. Я пошел к нему. Арестант-раскольник с великою радостью принял меня к себе в гости. Сели мы с ним на пол.
— Батюшка! Я что-то чувствую и чувствую, что жизни-то осталось мне жить мало. Я хочу вам открыться, и вы, только вы один, будете знать о мне. Родом я из Mocквы, батюшка, был я человек богатый. Женился, детей у нас не было. Познакомился я со старообрядческим епископом святым Мефодием, которого, батюшка, правительство заточило куда-то в Сибирь. Я хотя и беспоповец, но этот епископ на меня очень повлиял сильно. Я как поехал от него, то решил себе на уме беспрестанно читать «Отче наш». Сперва мне было очень трудно, а через месяца два я так свыкся с «Отче наш», что спал и шептал эту дивную молитву. Заразил я этою молитвой и свою жену.
Легко и радостно нам было душе. Пронеслась славушка о Л. Н. Толстом, поехал я к нему. Он меня принял. Я рассказал ему свою жизнь, а он улыбнулся да и говорит мне: «Не имей себе наставника на земле никого, Христос пусть будет твой наставник; купи Святое Евангелие и учись от него».
Я поехал от него радостно настроенный. Через месяца два после этого я рано утром поехал на поезде в Тулу к одному своему приятелю. Возвращаюсь обратно домой, дома у меня все благополучно. Через дня три после этого я от одного своего товарища возвращаюсь домой, вижу — в моем доме крик, вбегаю в дом, слышу крик в спальне моей жены. Смотрю — жена лежит на полу с разрезанным сердцем, а возле нее стоит мой знакомый, который все время ухаживал за моей женой. Он хотел на ней жениться, но она его не любила и не вышла за него замуж. Он же, несмотря на то, что уже женат был, четверо имел детей и все же за моей женой ухаживал. Когда я посетил епископа, то с этого времени жена даже перестала ходить в театр и вообще не выходила никуда. Когда я увидел такую кровавую драму, то ужаснулся. Убийца же пал к моим ногам и просил у меня прощения. Я сразу хотел его убить, но как вспомнил Христа, то сказал ему: «Иди, больше этого не делай», — а сам пошел в полицию и заявил, что я жену убил. После этого меня судили и посадили в тюрьму. В московской тюрьме просидел сравнительно мало, меня перевели в Тюмень. Здесь я просидел четыре года. Из Тюмени меня перевели в Красноярск. Здесь в тюрьме случилось убийство. Я принял его на себя. Теперь меня через вашу Читинскую тюрьму переводят на каторгу. Знаете, батюшка, свидетель Бог, как я люблю своих братьев арестованных! Все они, как ангелы Божии, и Христос непременно их спасет. Когда будет Страшный Суд, то Христос скажет всем арестантам: «Узники Мои, страдальцы Мои, меньшие братья Мои, идите ко Мне, Я для вас особую обитель у Отца Моего уготовал, она создана из ваших страданий и горячих слез, просветитесь же, как солнце, в Царствии Отца Небесного!» И все арестанты тогда возрадуются и вечно восторжествуют в Царствии Агнца Божия.