Конечно, роман Левитова, — роман из его крестьянской жизни, о котором я уже говорил, мог выйти очень плохим, мог выйти хуже всего, им написанного до той поры. Но ведь как знать! Этот роман мог быть и прекрасен, как мог быть прекрасен роман Н. Г. Помяловского, намеченный им под заглавием «Брат и сестра». Ничего неизвестно… Дело только в том, что Левитов не мог исполнить своего горячего, заветного желания, но должен был постоянно работать «маленькие вещи» наспех. Скажут: он поступал нерасчетливо, разменивая на мелочь свою крупную, ценную монету. Это заметить могут, хотя мелочь иногда может быть ценнее и почтеннее иного многотомного произведения…
Весной Левитов стал собираться в Москву. Однажды я застал его в парадном костюме, хотя все-таки не в таком блестящем виде, в каком он в первый раз явился ко мне.
— Вы куда это, Александр Иванович? — спросил я.
— К «своему енаралу»! — серьезно-шутливым тоном ответил он, застегивая сюртук и прибодряясь. — А нет, право, он человек — ничего себе… ничего!
Со свойственным ему добродушным юмором он называл «енаралом» редактора одного толстого журнала, в котором он незадолго перед тем напечатал свой рассказ. Редко случалось, чтобы он зло подсмеивался над слабостями своих ближних… Только большой общественный грех и подлость возмущали его до глубины души, и тогда резко, грубо и с силой в нем заговаривал мужик…
Вскоре после того Левитов уехал, и я уже в Петербурге более не видал его. Для меня наступило время «мыканья»; я присматривался к тверским артелям, был сельским учителем в Новгородской губернии, ездил на север, в Зырянский край, — одним словом, отрывался от Петербурга. Некоторые знакомые вследствие того терялись у меня из вида… Так, из вторых или третьих рук случайно я узнал, что Левитов за это время также странствовал — уезжал из Москвы, был учителем в г. Козлове и снова возвратился в «грязнокаменную»…
В 1874 году я жил некоторое время в Петербурге и кончал свой роман. В марте совершенно неожиданно я получил от Левитова очень пространное послание. Он делал мне различные поручения и разделил их на пять пунктов. Первые четыре пункта касаются издания его сочинений или носят характер личной, а последний пункт, имеющий некоторый общий смысл, привожу здесь целиком.
«15 марта я послал в главное управление по делам печати прошение, которым испрашивал его ходатайства пред министром внутренних дел (который теперь, в скобках сказать, за границей, а товарищ его, князь Ширинский-Шихматов, лично меня знал с некоторой стороны) о разрешении издавать мне с будущего октября в Москве журнал „Русский Художник“, с бесплатным приложением к нему, под названием „Бесплатный листок объявлений“. Штука немудрящая, но, тем не менее, я просил бы вас побывать в главном управлении (оно помещается около Апраксинской толкучки), там от некоего Богушевича, управляющего Лонгиновской канцелярией, вы могли бы узнать, чем кончится моя затея. А она могла бы быть очень хорошею вещью, так как я обдумал и обставил ее с достаточною удовлетворительностью. Эту последнюю просьбу мою прошу исполнить не ранее конца Фоминой недели… Нечего говорить вам о том, что все это должно быть между нами, втайне. В середине лета, рассчитываю приехать в Петербург на короткое время — и тогда все разъяснится; а между тем, по чести и совести говорю вам, что дело затеваю хорошее»…
«По чести и совести»… Чудак! Как будто бы кто-нибудь из знавших его мог допустить мысль, что он затевает дело «нехорошее»… Чудак, и вдвойне чудак! Он затевает очень хорошую «вещь» (журнал), он уже «обдумал и обставил ее с достаточною удовлетворительностью», а между тем в том же самом письме, из которого я привел отрывок, попадается такая фраза: «я глубоко нуждаюсь»… (в деньгах, разумеется). Эта фраза особенно бросается в глаза, потому что сугубо подчеркнута… Журнал его не устроился…
Летом в Петербурге меня не было, и я не видал Левитова. Осенью, на обратном пути из своего медвежьего вологодского угла, я проезжал через Москву и виделся с Левитовым. Я добирался до него и на извозчике, и пешком, и, в конце концов, насилу нашел его. Он жил в то время у Дорогомиловского моста, на каких-то «горах»; названия их — хоть убейте — теперь не припомню. Левитов нанимал комнату внизу у какого-то мастерового, занимавшегося поставкой в аптеку коробочек для лекарственных снадобий. К Левитову надо было проходить через хозяйскую «половину», мимо большого белого деревянного стола, всего заваленного коробками, разноцветной бумагой, бордюрчиками и т. п. Комнатка, занимаемая Левитовым, была маленькая, скверненькая, с оконцем, едва пропускавшим свет. У окна стоял рабочий стол, и этот угол, отгороженный от остальной комнаты «умственными» геометрическими линиями, представлял кабинет Левитова. У стен, насупротив одна другой, помещались две кровати. Часть комнаты, противоположную окну, направо от входа, занимала большая закоптелая русская печь. Левитов жил в этой конуре с женой и с кроликом. Кролик обыкновенно странствовал по всей каморке, а спать уходил под печку.