Я слушал С. довольно рассеянно, все посматривал на Левитова и старался заговорить с ним. Но С., как докучливый шмель, не давал нам ни покоя, ни возможности перемолвиться друг с другом. Мне тогда же показалось, что С. так же точно стеснял Левитова, как и меня. С. говорил, а Левитов молчал и поддакивал, когда приходилось. Когда, наконец, С. спросил, нет ли у меня чего-нибудь готового, — Левитов как бы вдруг оживился…
— Пожалуйста! — заговорил он. — Дайте нам что-нибудь для первых номеров… хотя что-нибудь маленькое! Право! Ведь надо же как-нибудь устроить дело… А. дело хорошее, хорошее!
Разумеется, к Левитову я примкнул бы с радостью — и работал бы с ним, но войти в кружок людей для меня неизвестных, может быть, подобных С., я решиться не мог. Готового в ту пору у меня ничего не было, — я дал ответ уклончивый, но взял у Левитова его адрес и обещал побывать у него непременно. Тем и кончилось наше первое свидание…
Как-то вскоре после того я отправился к Левитову. Он жил в ту пору на Большой Садовой, против Юсупова сада, в доме Яковлева. Дома Левитов был уже самим собой: в какой-то старенькой визиточке «с искрой», без галстука, взъерошенный, — одним словом, все как следует. На столе стояла бутыль водки, стаканчик и тут же закуска, — огурцы и кусок черного хлеба.
Весело встретил меня Александр Иванович. Ни тени официальности не было уже теперь в его обращении. Теперь ему не приходилось играть важную роль редактора, зазывающего к себе сотрудников… Путы упали с него. Он был очень оживлен и много говорил об издании.
— Надо сходиться, надо! — отрывочно и торопливо говорил он, ходя по комнате из угла в угол. — Как же, помилуйте! Этакое дело… Да вы уж посмотрите, как мы поведем… Ну, и картинки тоже — хорошо! Да дело пойдет, пойдет…
И тут же он рассказывал мне содержание предполагавшихся рисунков и сам смеялся.
— Теперь я отделываю сказку «О Правде и Кривде»… — продолжал Левитов. — Потом займусь «Фонарщиками»… У меня уже составлен план… будет целый ряд статей… Вот и вы приставайте к нам! Право! И отлично это будет… Вот также один из ваших знакомых будет писать у нас…
Он назвал фамилию моего знакомого, затем подсел ко мне и совершенно по-товарищески начал развивать передо мной свои планы относительно того, как он «поведет дело». Я вполне сочувствовала ему, и тут же высказал ему то, что уже давно хотел сказать, т.-е. что «я рад работать с ним». Он говорил много, с одушевлением, хотя по обыкновению отрывочно, не сосредоточиваясь на одном.
— Скажите, пожалуйста, что это за человек? — спросил я, между прочим, Левитова об С.
— Да как вам сказать! Он — ничего… ничего… — начал он каким-то снисходительным, успокаивающим тоном, но вдруг круто оборвал: — А черт его знает!..
— Но вы, кажется, близки с ним? — заметил я, мучимый антипатией к С.
— Кто вам сказал? Он сам, что ли? — уже с явным раздражением возразил Левитов. — Вон он и про вас говорил, что он хорош с вами…
— Однако вы с ним познакомились и сошлись ранее, чем с прочими сотрудниками? — продолжал я.
— Сошлись! — как-то глухо повторил он, словно в раздумье, на мгновение поникнув головой. — Кой черт с ним сходился… Я и сам, право, не знаю, как втерся он… Да, впрочем, ну его!..
Он вскочил и опять зашагал из угла в угол по комнате. Очевидно, разговор принял для него неприятное направление, мутил и раздражал его. Он ходил и напевал какую-то песенку. Слова этой безыменной песенки остались для меня тайной и до сего времени. Я только знаю, что он всегда напевал ее в такие минуты, когда был чем-нибудь недоволен, — в минуты душевной тревоги и волнения. Из всего слышанного и виденного я пока только понял, что С. причинял Левитову какие-то неприятности…
С того времени завязалось мое знакомство с Левитовым и уже не обрывалось до самой его смерти. Для «Сияния» я работал немного, — по обстоятельствам, которые сейчас выяснятся, но с Левитовым видался довольно часто… Бывая у него, я скоро увидал, что в редакции «Сияния» дела идут не совсем-то ладно… С., прикрываясь именем Левитова, как ширмами, хотел один ворочать всем, не справляясь о том, хватит ли у него на то его умственных сил и средств. Он, по-видимому, не желал «выживать» Левитова окончательно, но старался «оттереть» его от дела лишь настолько, чтобы Левитов не мешал ему. При всяком удобном случае он делал прозрачные намеки на то, что у Левитова недостаточно литературной опытности и эрудиции для того, чтобы с успехом вести журнал, и в то же время он старался, так сказать, подавить Левитова своею расторопностью, своею деловитостью и массой сведений, — действительно, довольно разнообразных, но поверхностных и отрывочных, — вследствие чего голова его всегда представлялась мне каким-то чрезвычайно затейливым, цветистым калейдоскопом… Левитов в ту пору был человеком уже надломленным, крайне нервным, болевшим и духом и телом, и все эти подходы и подвохи С. его раздражали и мучили. Он хандрил, грустил, начинал пить… Работа не клеилась, уныние усиливалось пуще. Он хмурился, делался требователен, капризен, чего обыкновенно с ним не бывало. А С. пользовался такими моментами и, выразительно пожимая плечами, объяснял гг. сотрудникам, что Левитов ничего не делает, рукописей не читает и сам не пишет, что всю черную работу, да и все дело вообще, взваливает на него одного, а сам между тем кутит и т. д. Этот маленький Талейран вел свою политику так ловко, что Левитов являлся как бы еще обязанным ему. Левитов чувствовал, что С. своими подпольными интрижками опутывал его, как тонкой, невидимой паутиной. То он сердился, хмурился, ругал что ни попало, — так, например, однажды ни с того ни с сего обругал «Русскую Старину» свиньей; то вдруг нападала на него какая-то меланхолия, он становился смирен и тих…