-- Нет, не верю, серьезно ответил Каменев.
-- Так вот наша "конституция" исходит именно из этого факта. Помочь может лишь заграница. Отношение заграницы к советской власти вы знаете. Помощь не притечет: будут думать, что помогают вам, Красной армии, но не голодающим. Нужна какая-то гарантия. Вот мы и предлагаем дать возможность старым общественникам эту гарантию дать... Ведь, старая общественность потому и "общественность", что она ни на какие фальшивые сделки не пойдет... И это за рубежом знают...
-- Так говорили посланцы.
-- Итак, вы настаиваете на декрете? Кто выработает этот декрет?
-- Мы...
-- С нашего согласия, конечно?
-- Ну, конечно...
-- Хорошо, я доложу Совнаркому и извещу вас. Простились, ушли. События развивались с быстротой чисто
большевистской. На другой же день Каменев сообщил, что Совнарком согласен издать положение о Комитете и просил представить текст его.
Тогда началась лихорадочная работа уже в недрах общественности.
Работа и... пытка.
В недрах общественности
Пока шли переговоры с Кремлем, в Москве только и разговоров было, что о Комитете. "Общественность" за это время развернула все свои фланги. Их было несколько. В центре встали люди, которых не надо было ни звать, ни разъяснять им идею Комитета: люди, сразу решившие, что дело это они должны делать. Затем два фланга. Один -- колеблющийся. Идти или не идти? Были старые общественники, по три или даже по четыре раза записывающиеся в Комитет. Запишется, -- позвонит: "Я выхожу". "Пожалуйста". Снова звонит: "Я передумал. Запишите меня". "Пожалуйста", и т. д. На этих людей было жалко смотреть: и хочется, и страх берет... Чего боялись? Двух вещей: "мнения непримиримых" и "подлости большевиков". Некоторые приходили и спрашивали в упор: "А прирожденную подлость большевиков вы учитываете?". "Да учитываем". Другие приходили на собрания, обрабатывающие текст декрета и разражались филиппиками на "соглашательство", грозили "анафемой будущей России" и т. д. Особенно памятен мне один из этих грозных обличителей... Не хочется называть его имени... Он говорил, что мы "порочим общественность", что мы "навсегда стираем ее имя" и т. д. В Комитет он не вошел. А когда уже весь Комитет сидел в тюрьме и некоторые члены его были под угрозой смерти, этот моралист подарил большевикам свое имя и свое участие в деле, дававшем им и гарантию, и укрепление... Буквально, мы башмаков не успели износить... А его имя уже красовалось, как имя "незаменимого спеца"...
Это был самый неприятный тип людей. Центр постановил: никого не уговаривать и включать в список лишь тех, которые без всяких уговоров понимают необходимость этого дела. В самом деле: не маленькие... Должны же знать, на что идут и как "порочат" свое имя...
А потом был фланг, особенно старавшийся именно об этом: чтобы русская общественность не "опорочила" своего имени. Этот фланг развил широкую агитацию против дела Комитета. Во главе агитации были С. П. Мельгунов и В. А. Мякотин. Нам особенно важно было притянуть к делу деятелей кооперации. Это была тогда все еще живая сила, активная и в деревнях, и в провинциальных городах. Центр ее, Московский народный банк и прилегающие к нему организации сразу же вошли активными членами Комитета. В других организациях кооперации вел агитацию В. А. Мякотин все на ту же тему: не идти, не "пачкаться"... В некоторых организациях промысловой кооперации имел успех: выносили постановления: не идти.
В нашей квартире происходили почти непрерывные заседания. На некоторых бывало человек по 70. В одно из таких заседаний как грозный вихрь ворвался С. П. Мельгунов: пришел обличать. Я его встретила, увела в отдельную комнату и просила его не заботиться о погибших, об отпетых людях: они уже утратили всякое представление о морали и уговаривать их бесполезно... Что же касается его волнения, то оно, по меньшей мере, беспредметно: никто из членов Комитета не обращался к нему с просьбой об участии... Чего же волноваться? Такие, как он, и охраняют "общественность" от упреков в "падении"...
Да, это была пытка... Пытка главным образом потому, что в этих заботах об охране "чести общественности" совершенно уплывал из поля зрения основной вопрос: ну, да, честь, честь... А как же помощь голодающим? Умыть руки?
Любопытно в этом смысле настроение покойного H. H. Кутле-ра. Мы его привлекли в Комитет в очень тяжелый для него личный момент: он только что отсидел, кажется, год в большевистской тюрьме, был очень подавлен, нервен и болен физически. Подняв свои умные, много видевшие глаза, он внимательно слушал нашу речь об идее Комитета. Затем задумался, молчал.