Приемов и заседаний было много. Помню большое заседание в посольстве, где из иностранцев был только покойный Вильямс. Помню парадный обед в русско-британском клубе под председательством лорда Денби и прием в Национальном либеральном клубе. Клуб этот, когда-то очень влиятельный, был основан в пику консервативному Карльтонскому клубу. Даже в Англии людям разных взглядов иногда неудобно встречаться частным образом. Был, например, такой момент в жизни Гладстона и Дизраэли, когда они порвали личные отношения и едва кланялись друг другу. Национальный либеральный клуб, первый камень которого заложил сам Гладстон, должен был дать возможность либералам встречаться в своем кругу{15}. Впрочем, клуб, кажется, давно стал общедоступным и утратил политическое влияние.
Англичане, независимо от направления, были чрезвычайно любезны и с большим вниманием слушали то, что им говорили делегаты. А.А. Титов, К.Р. Кровопусков и я побывали у людей, считавшихся особенно влиятельными в левом лагере, от Гендерсона до знаменитого романиста Уэллса.
Теперь может показаться, что мы делали заведомо безнадежное дело: делегаты Союза Возрождения России убеждали английских социалистов не препятствовать тому, чтобы всем антибольшевистским силам была Англией оказана помощь. Однако в ту пору дело обстояло несколько иначе. Гендерсон, правда, был сдержан и не сказал нам ничего определенного, но ничего определенного не оказали В.И. Гурко и английские коронованные особы, которые его принимали. Симпатий же к большевикам у Гендерсона было, думаю, немногим больше, чем у коронованных особ., Вероятно, он был бы искренне рад, если б помощь антибольшевистским силам оказывалась с полным успехом, но в глубокой тайне от него и от рабочей партии. Я этого не скажу о некоторых других английских социалистах. Они тоже неизменно говорили, что резко расходятся с большевиками. И неизменно вслед за таким предисловием шло „но‟, не всегда вразумительное и понятное, однако всегда энергичное.
Помню, в Петербурге в 1918 году левый меньшевик доказывал мне губительность большевистских действий для России, Европы, демократии, свободы. Я совершенно с ним соглашался.
— Какой же выход? — спросил он.
Я отвечал как умел. Medicamenta non sanant, наверное. Может быть, ferrum sanat?{16}
— Ни в коем случае! — решительно заявил меньшевик‟ — Социализм погибнет, если они будут раздав лены силой.
Я напомнил меньшевику эпизод из жизни Бодлера, рассказанный Анатолем Франсом: знакомый поэта, морской офицер, показывал ему однажды фигуру идола, вывезенную из диких земель Африки. Показал, а затем непочтительно бросил фигуру в ящик.
— Берегитесь! — с ужасом воскликнул Бодлер. — Что, если это и есть настоящий Бог?
Думаю, у многих из западноевропейских социалистов было (и, по-видимому, осталось до сих пор) сходное соображение: да, разумеется, действия большевиков некультурны, грубы, жестоки, но лучше, если... Притом и разобраться в русских событиях не так ведь просто‟ Телеграммы Рейтера заключали в себе странные сообщения. По какому логическому принципу делились стороны в „классовой борьбе‟? Большевики сражались с украинцами, поляки с ударниками, матросы с финнами, чехословаки с красногвардейцами. Наконец, не приучены ли литературой англичане к самым непонятным поступкам русских людей? Настасья Филипповна, как известно, бросила в печку сто тысяч рублей. У Чехова тоже кто-то сжег в печке большие деньги. Помнится, не отстал и Максим Горький. О закуривании папирос сторублевыми ассигнациями и говорить не приходится. Что ж делать, если в этой удивительной стране было при „царизме‟ так много лишних денег?.. Теперь Настасья Филипповна, быть может, служит в Париже в шляпном магазине и очень сожалела бы о сожженных деньгах, если бы она и в самом деле их сожгла. О политическом вреде, принесенном ею России, она не подозревает. В Цеп* тральном бюро Британской рабочей партии сидели обыкновенные, нисколько не инфернальные люди. Они получали скромное, приличное жалованье и чрезвычайно редко жгли его в печке. Русские степи, благородные босяки, „ничего‟, „все позволено‟, Гришенька и Коллонтай, Челкаш и Зиновьев — как же было во всем этом разобраться занятым политическим деятелям Англии.
XIII.
Уэллс был очень любезен, остроумен и блестящ. Но его чисто литературный подход к большевизму был слишком очевиден. Поэты, как статуя Мемнона, поют, когда над страной восходит солнце. Или же тогда, когда оно над ней заходит. Особенно же им удобно „петь‟, если дело идет о чужой стране. „Мука жизни — наслаждение мысли‟, — говорит немецкий писатель. Слова глубокие и прекрасные, но нельзя их осложнять своеобразным разделением ролей: одни пусть живут и мучаются, другие пусть пишут о них и наслаждаются... Уэллс очень типичный литератор. Недаром он считает величайшим событием в мировой истории изобретение бумаги. К большевикам он относился враждебно, но, кажется „отдавал должное‟. Его историко-политические оценки, впрочем, малоинтересны. Мы знаем, что Наполеон представляется Уэллсу малозамечательным человеком и даже плохим полководцем. Зато Марата он называет величайшим мыслителем Революции. Уэллс съездил ненадолго в Россию и вывез оттуда книгу, которая ничего к его славе не прибавила. Она даже убавила бы славы Уэллсу, если б не было так ясно, что ему нет никакого дела до большевиков и до России вообще. Теперь все писатели куда-нибудь ездят в поисках темы: в Конго, в Абиссинию, в Ангору. Уэллс для этого съездил в голодающий Петербург. Это была удачная мысль. Десятки других писателей бросились за ним вдогонку. Из всего их творчества роман Мориса Декобра, надо думать, еще окажется наиболее бессмертным. Сказанное нисколько не мешает Уэллсу быть чрезвычайно талантливым и обаятельным человеком. Разговор с ним остается одним из самых приятных воспоминаний за всю поездку.
15
Известен этот клуб еще и тем, что он совершенно твердо узаконил курение в общественных местах, бывшее в Англии когда-то предметом ожесточенных споров: Вальтер Скотт, например, его допускал, но Маколей отрицал.