Я любил то позднее время, когда мы ложились спать на свои кровати. Папа Ваня гасил свет, закуривал самокрутку, слушал последние известия по еле хрипевшему репродуктору, и начинались наши беседы об искусстве, о жизни, о политике. Говорил папа Ваня со мной всегда серьезно, предельно откровенно, никогда не пытался привлечь какую-нибудь «святую ложь» для освещения различных опасных для советского школьника вопросов. Самым трудным вопросом для меня был:
– Вот ты, сынок, учишь Конституцию СССР. Скажи, пожалуйста, чем отличается наш строй от монархии?
На мою неуверенную сентенцию:
– У нас нет частной собственности на орудия и средства производства, а поэтому нет и эксплуатации человека человеком, – он уверенно отвечал:
– Но у нас есть жестокая эксплуатация человека государством, а орудия и средства производства находятся в руках правящей элиты.
Я помню, как он возмущался, когда ежедневная газета «Правда» почти полосу в течение года выделяла для того, чтобы печатать поступившие приветствия в честь семидесятилетия «вождя всех народов» И.В.Сталина. Он ненавидел Сталина и его окружение, считая, что они загубили хорошую ленинскую идею построения в нашей стране сначала социализма, а затем и коммунизма. Как жаль, что папа Ваня не дожил до наших дней. Что бы он сказал сейчас? Но я благодарен ему за откровенность и прямоту, с детства подготовившие меня к острейшим событиям второй половины двадцатого столетия.
Любил он разговаривать со мной и об искусстве. Будучи до Октябрьской революции регентом, папа Ваня очень любил вокальное искусство. Его любимыми певцами были Леонид Собинов, Федор Шаляпин, Надежда Обухова. А об Иване Семеновиче Козловском он однажды сказал мне:
– Ну что твой Козловский! Как возьмет верхний си-бемоль, так и тянет, пока не посинеет. Разве это искусство? Это демонстрация своих возможностей, а не искусство...
О скрипке он однажды сказал:
– Самый совершенный музыкальный инструмент – это человеческий голос. Ближе всего к нему – голос скрипки. Поэтому скрипку называют царицей музыки.
В субботу вечером я обычно отправлялся на выходной день домой, в Ильинку, к теплому домашнему уюту, к играм уходящего детства, к ильинским друзьям. После недели напряженной жизни в Москве, после аскетических условий жизни в бараке семейный очаг в Ильинке казался раем. Но только на один день. И снова тянуло в Москву, снова хотелось окунуться в ее бурную послевоенную жизнь, в налаженный ритм моих учебных будней. Удивительно, но в своей самостоятельной жизни двенадцатилетнего мальчика этот ритм поддерживался строго выполнявшимся расписанием, которое я вывешивал на стене нашей комнаты. Я удивлялся, когда папа Ваня с восхищением отзывался об этой черте моего характера, поскольку уже тогда понимал необходимость жесткого распорядка дня, без которого невозможно было успешно вынести нагрузку двух школ и не оставлять любимого футбола.
Частенько холостяцкая жизнь с папой Ваней надоедала мне, и я отправлялся к Красным Воротам, к бабушке и дедушке, чтобы только на один вечер окунуться в атмосферу собственного культа, в атмосферу светской жизни, которая после их возвращения из эвакуации с новой силой расцвела в гостеприимном подвальчике. Именно здесь я впервые познакомился с еще одним чудом двадцатого столетия: дедушка купил удивительную игрушку, которая называлась «телевизором». Маленький экран первых советских телевизоров марки КВН доставлял большую радость появления кино в собственном доме, радость зрительного общения с полюбившимися нам телевизионными героями и, конечно, мы не представляли себе того, что этот новый вид вещания скоро превратится в массовое средство оболванивания советских людей.