Голос Паши:
— Сколько времени?
Пылесос смолкает.
— От вас двоих столько грязи, будто полк с лошадьми здесь квартирует.
— Стучаться нужно, когда входите.
— Может, еще и поклоны отбивать в пояс, барчуки?
Алина просыпается:
— Когда мне будет столько лет, сколько вам, я не буду такой вредной.
— Тебе?.. Да тебе, милашка, никогда столько не будет.
И тут мы видим Старуху. Она стоит между кроватями с пылесосной трубой в руках, в фартуке. У нее седые волосы, в них — большая расческа, полукруглая. В позе что-то бойцовское. Словно она одержала какую-то победу и сейчас пожинает ее плоды. На лице — хитрость. И торжество.
— Почему? — спрашивает подозрительно Алина.
— По кочану… — отвечает с плохо скрываемой радостью Старуха. — Егоровна в залу звала. Танцоры… Уж отольются вам мои слезы.
— Настроение испортила, добилась своего, — говорит Паша.
Он вскакивает с постели, врубает магнитофон. Тут же снова включается пылесос. Что-то кричит Алина. Что-то — Паша. Ничего не понять.
Алексей у окна. Тяжелые шторы полураздвинуты. Он стоит, засунув руки в карманы, слегка покачиваясь. То ли смотрит, то ли о чем-то думает… их этаж высоко, где-то между небом и землей. Вверху — тучи, внизу — город.
— Доброе утро, Алексей Иванович, — слышится голос Старухи. Интонации бархатные, приветливые. Так обращаются к дорогим гостям, которых встречают хлебом-солью.
— Я в газете прочитала, форточку на ночь теперь нельзя открывать.
— Почему?
— По ночам, написано, заводы какие-то фреоны наружу выпускают. Вы заметили, от них народ бледный стал. Ходят, как помешанные, — не жильцы.
Алексей поворачивается к Старухе и смотрит на нее. Как в окно, вроде бы на нее, а вроде бы — сквозь.
— Вам не жалко?
— Чего, фреонов?
— Людей.
— Ох, Алексей Иванович, вы — блаженненький. Откуда же вы знаете?.. Что их жалеть нужно?
Алексей смотрит на Старуху, будто только что заметил ее.
— Догадался, — говорит он медленно.
Старуха вытирает с подоконника пыль и запахивает штору. Включает люстру. В комнате становится тепло и празднично.
— Не о том вы догадались, — бурчит она.
— Вас, Вера Петровна, нужно жалеть?
Это Алексей говорит с какой-то тревожной улыбкой, с каким-то неподдельно искренним интересом.
Старуха сердито не отвечает, сует швабру с тряпкой под сервант. Внезапно там что-то ухает, что-то резко хлопает, Старуха дергает швабру на себя, та упирается — наконец она вытаскивает швабру. К тряпке прилепился охотничий капкан. Его острые зубья сжали тряпку. На капкане повязан розовый красивый бантик.
Алексей смотрит во все глаза и начинает смеяться… Это какая-то неестественная разрядка, слишком много смеха, слишком.
Старуха стоит в позе и горестно смотрит на него. Под ее торжествующим взглядом он постепенно смолкает.
— Если б я туда руку засунула? — спрашивает она как-то особенно по-доброму. Протягивает ему свою морщинистую ладонь. — Вот эту.
Но в глазах ее — торжество.
Балетный класс, стены в зеркалах, поручни… Это школа эстетического воспитания. Частная.
В углу — рояль. За роялем Мать, перед ней у поручней человек десять детей, трое мальчиков, остальные девочки, среди них Алина и Паша.
Мать играет какую-то ритмичную мелодию, что-то назойливое в ней все время повторяется, дети под нее делают одно и то же движение.
— Раз-два три, — говорит под музыку Мать. — Раз-два три…
Лица детей. На них — выражение покорности. И сосредоточенности. За них взрослые решили, чем им нужно заниматься.
Алексей в коридоре. Звуки балетного класса долетают сюда, но слабо. В руках связка ключей. Перед ним дверь с тремя замками, — его мастерская, — он открывает ее… Дверь с тремя замками в квартирном коридоре смотрится странно.
Наконец, он открыл, заходит. Захлопывает дверь за собой, — сквозь смолкающий монотонный танцевальный ритм слышится, как щелкают запоры, отгораживая его от остальной квартиры. С последним поворотом ключа — исчезает музыка.
Мы остаемся в коридоре… Тишина. Некий перебор тишины, до такой степени, когда ее начинаешь замечать. На стене большие черно-белые фотографии. Среди них Мать в балетной пачке. Она молода и хороша собой. Но трудно обратить внимание на лицо. Бросается в глаза красота фигуры, ноги, грудь в предельно открытом декольте. Она там загримирована для какой-то роли. В ней — красота фотомодели.
Рука Алексея, лежащая на ровной поверхности зеркала-стола. Это туманное зеркало, оно топит его пальцы в себе. Кисть двигается вперед. И, о чудо! — кажется, будто пальцы осторожно приподнимают зеркальную поверхность, размягчают ее, входят в ее туманный слой… Кажется, на грани видения, что это удается, что происходит сверхъестественное — пальцы погружаются в зеркало.