Дети по-прежнему стоят, взявшись за руки.
— Вы плохо слышали?.. Я вкладываю в вас душу, леплю из вас людей. Надеюсь, вы сделаете мне подарок. Какая-то благодарность от вас будет?
— Я сделаю вам подарок, — говорит Алина, — Принесу вам завтра полный стакан крови.
В ее голосе месть. И упрямство загнанного в угол зверька. И — предчувствие торжества.
Видно, — Матери становится не по себе от ее слов.
Освещенный солнцем паркет коридора. Словно разогретый песок пустыни. Прозрачная пыль стелется над ним, вспыхивая в ярких лучах… Босые ноги Алексея на нем. Шаг пустынника тяжел, нет конца его бесконечному пути.
День. Кухня… Заказчица пьет кофе и курит. Она удобно сидит на стуле и никуда не торопится. Перед ней на стульях стоят два зеркала в рамках. Они тонированные, одно в розовом отсвете, другое в голубом.
Алексей напротив.
— Может, ничего… Но много не дадут, инфляция… Не знаешь, куда вкладывать деньги… Розовое пойдет в прихожую, вы не находите?.. Голубое — в ванную комнату.
С ней не нужно разговаривать, главное, чтобы кто-то был рядом. Все что она хочет сказать, она скажет.
— Деньги, деньги… Все чего-то стоит… Я постараюсь, Алексей, продать их как можно выгоднее… На прошлой неделе вроде бы ничего получилось… Вы довольны?.. Этот чертов бизнес, и откуда он только взялся на нашу голову. Или с голода помирай, или занимайся бизнесом.
Она смотрит на зеркала с откровенной скукой. Прикуривает от одной сигареты другую.
— А вечером готовка и стирка. Муж на диване с газетой, дети сидят на нем, как на кресле и смотрят телевизор. Всем хорошо, только мне одной везти этот воз. Никто не помогает… Да еще это чертов бизнес. Придумали же напасть… Я, Алексей, вас не слишком утомляю?
— Говорите, — произносит Алексей. — Говорите, мне уже легче.
Мир. Улицы города. То ли Москва, то ли Сан-Франциско, то ли Лондон… Люди спешат или гуляют — у них дела. Обыкновенная жизнь.
Памятник. Некто на коне и с мечом в руках. В бронзе. Он величественен и самонадеян. Он неподвижен, люди-пигмеи под ним в суетном своем движении.
Музыка танцевальных занятий. Мать играет на рояле, дети делают вчерашние движения. Так же как и вчера, старательно и не понимая смысла… Из их заученных до автоматизма движений никогда не родится гармонии искусства.
Мать повторяет в такт музыке.
— Раз-два, раз-два, раз-два три… — Она как бы не оглядывается на детей, но все видит, в зеркале, наверное. — Кирилл, четче, выше ногу… Павел — выше ногу… Алиночка — раскованней. Раз-два, раз-два, раз-два три…
Пепельница, там много измятых испачканных помадой окурков. Рука Заказчицы стряхивает туда пепел очередной сигареты.
— Утром просыпаются и видят, в подъезде лежит покойник. Уже остыл… А второго они добить не успели, тот спрятался, там у них стройка невдалеке, так он залез под какие-то блоки, и все потом рассказал… Двух тут же взяли на их квартире, а третий сбежал… Стреляли, стреляли по нему, а он как заговоренный.
Заказчица рассказывает это без особого интереса, как малозначительный факт. Нужно же о чем-то говорить, раз дана такая возможность.
На фоне ее рассказа два зеркала на стульях, одно в розовом тоне, другое в голубом. По очереди в каждом из них мы видим искаженную розовую или голубую кухню, искаженных, розовых или голубых Алексея и Заказчицу… Такое впечатление, что им не скучно друг с другом.
Старуха с тряпкой в руке вытирает книжный шкаф. Бережно протирает корешки энциклопедии. Откладывает тряпку и вытаскивает том. Бормочет себе под нос:
— Сталин, Сталин… родился в одна тысяча восемьсот семьдесят девятом году, умер пятого числа третьего месяца одна тысяча девятьсот пятьдесят третьего года… семидесяти пяти лет, бедняжка… не дожил до семидесяти шести…
Следующий том.
— Мао-цзе-дун, проклятущий… В восемьдесят один годок представился. Никакие тибетские колдуны не помогли… а горы золота были… а власть какая… ничего не помогло…
Закрывает книги и ставит их на место… Начинает дальше вытирать пыль, но замирает и о чем-то думает. Какая-то добрая усмешливая улыбка появляется в ее морщинах.
— Всех пережила, — бормочет она себе под нос.
Алексей в ванной комнате, смотрит на себя в зеркале. Он бреется, оттягивает одну щеку, другую. В его руках помазок. Он замазывает пеной щеки, нос, рот и смотрит на себя, как хирург в операционной, с повязкой…
Пробует сделать рожу, изобразить кого-то, но под пеной его мин не видно, меняются лишь брови, морщится лоб… Тогда он замазывает пеной лоб и брови. Остаются только глаза.
Он смотрит на себя. Одни глаза… В них слишком много муки… Тогда он замазывает и глаза.