Пейзаж был окаймлен зеленью, от самого светлого ее оттенка до самого темного, и напоминал высокие театральные декорации, меж которых вдруг простиралась пропасть. На волнистой линии горизонта вилось нечто белое, вращалось там по спирали, неистовствовало, благодаря смещениям воздуха, кружила какая-то белая пушистая кисейная сфера, беспрестанно всасывая в себя потоки пыльцы, уносящиеся прочь целыми облаками. Микки пустился бежать по склону, удаляясь от дороги, где мерзкий хохот кастролога уже стих. Он перешел на шаг, двигался быстро, не оборачиваясь, голод свирепствовал, приводя в отчаяние, напрасно он говорил себе, что через несколько минут тот утихнет, тешил себя иллюзиями, что вот-вот появятся новые силы и идти станет гораздо легче, он заставлял себя шагать, представляя покрытые хрустящей корочкой и сочащиеся жиром яства, поджаренные куски мяса. Успокаивал себя, думая, что не может быть тут совсем один, что Радиатор пошел за ним, как и обещал, или, можно сказать, грозил. Он страстно желал, чтобы брат явился ему на помощь. Глядел во все стороны, звал повсюду, сложив руки у рта, обшарил глазами заросли волнуемых ветром кустарников, пытаясь различить, не мелькнет ли силуэт человека, не успевшего спрятаться. Но Радиатора нигде не было. Микки вспоминал, как ловко брат каждый раз угадывал, где именно спрятан хрен у него в штанах, когда Микки забавлялся, зажав тот меж ног или скрыв под складками ткани, и всегда брату удавалось сделать так, что хрен вставал, одной силой взгляда, которую он мог бы с легкостью проявить и сейчас, вдруг обнаружив среди пейзажа на расстоянии вытянутый руки огромный и спелый фрукт или высунувшегося. из норы крота, подставившего спинку, чтобы ее поджарили. Но Радиатор не отвечал на крики. Быть может, он хотел отомстить за побеги появиться в решающий момент, когда сил уже не останется. Микки замер на самой вершине, белая сфера закрывала обзор, держась на расстоянии, она застилала взгляд, вызывая мучительное покалывание в глазах и носу, Микки боялся этого шара, он заметил, что цветы вокруг вовлечены в игру стихий и сражаются, отбиваясь венчиками от усталых стеблей, чтобы первыми унестись прочь, присоединившись к воздушному вихрю. Микки дважды закрыл глаза, пытаясь удостовериться, что все происходит на самом деле: в центре шара появился бурый медведь, он метался, стараясь удержать равновесие и стоя на задних лапах, передними атакуя кисейную поверхность сферы и стараясь ее разодрать, он ворчал, пыхтел и гневался. Микки отступил назад, готовый уже схватить узел, брошенный было на землю, чтобы немного прийти в себя перед облаком белой пыли. Бояться ему не стоило: медведь был в наморднике и на позвякивавшей цепи. Когда медведь приблизился, опустившись на все четыре и топча вращавшуюся спираль, позади снова все прояснилось и стал различим смуглый человечек в мягкой шляпе на голове и с тоненькими черными усиками над узким ртом, чем ближе он подходил, тем яснее виделось, насколько он молод. Вот он дернул за цепь медведя, пустившегося было в пляс перед Микки. Человечек, похожий по голосу на цыгана, завопил на зверя: «Болван! Ты же видишь, какой он бедный и голодный! Сто раз тебе говорил, нечего плясать, коли не слышишь бубна! Разве я сейчас бил в бубен?!» Медведь, раскаиваясь и стеная, повалился в ноги. Цыган тащил за собой на колесиках маленькую кибитку, в которой валялись тромбон, две шляпных коробки и жестяной котелок. «Меня величают Украдкой, — проговорил человек. — Здравствуй! Вижу, ты проголодался, мне знакомо, что это такое, узнаю по признакам на лице, особенно, когда из-за гордости хочется это скрыть, я много раз рассматривал черты голодного человека в зеркале, чтобы научиться ими пользоваться и просить милостыню, я — артист, иначе говоря, — мим, а ты чем занимаешься? Расскажи немного о себе, но прежде давай я тебя накормлю, извини, что не стану есть вместе с тобой, я уже подкрепился в харчевне, где снял угол, ты разделишь еду с медведем, сегодня воскресенье, по воскресеньям у него право полакомиться чем-то еще, кроме опарышей с льнянкой или пюре из крыс, которых я мастерски умею ловить, и не стоит воротить нос от миски, я часто ее мою, а медведь у меня обходительный, так что бояться тебе нечего… Видишь мою шляпу? Медведь тоже ее носит, когда участвует в номере, и никаких средств от блох нам не требуется, поскольку голова у меня бритая…» Человек хлопнул резинками, державшими крышку на котелке, Давая Микки вдохнуть аромат пайка, которым обходительный зверь был готов поделиться. Быть может, Микки был не такой уж голодный, поскольку он скорчил гримасу. «Говорю ж тебе, это вкусно, — сказал Украдка, — клянусь, это не крысятина!» — «А что же?» — спросил Микки. «Сказал же, что вкусно, чего тебе еще нужно!» — отрезал человек. И нагнул медведю голову, чтобы он тоже попробовал. Этот спектакль забавлял человека, он так его очаровывал, что можно было подумать, будто цыган бродит по дороге с медведем с единственной тайной и непреклонной целью: смотреть, как склоняются над тухлятиной голодный юноша с нежным ртом и медвежья морда с кольцом от цепи, вся перемазанная омерзительными слюнями, от которых исходит отдающая мускусом вонь. «Ну что, теперь, когда ты подкрепился, расскажи, чем занимаешься или чем хочешь заняться?» — спросил Украдка. «Собираюсь стать инфантеро», — ответил Микки. — «Что за странная мысль! А с чего бы это?» — продолжил цыган. «Такая уж у меня страсть!» — парировал Микки, мысли которого вроде бы прояснились, но после внезапного насыщения стали блуждать во сне, устремляясь то к поросшему шерстью брюху животного, то к толстой руке цыгана, принявшегося его как-то странно поглаживать. «Это страсть, — повторил Микки, — которую я испытываю с самого детства». — «Что ж, расскажи мне о ней», — попросил Украдка, привлекая его к своей груди. И Микки дремал, чуть смежая веки, с приоткрытым ртом, откуда исходили довольно-таки сложные длинные фразы. «Я вижу их с самого детства, — продолжал Микки. — Я вижу их с тех пор, как сам был ребенком. И с тех пор, как я стал собой, они не обращают на меня внимания. Я повсюду их вижу, даже тогда, когда их нет, когда я сплю, с чего же мне прогонять их теперь? Они заполняют все мои сны. Я повсюду вижу детей, они всегда рядом, они прыгают на меня откуда-то сверху, падают с крыш и с неба, пытаясь меня поразить, уложить на месте; когда идет снег, то это хлопьями осыпаются дети, царапая порой мне щеки; когда раздается гром, то это они вздыхают; когда идет дождь, то это они поливают меня мочой и слезами. Они столь же бесчисленны, как и тля, и прекраснее, нежели светлячки, они летают по воздуху, порхают перед моими глазами, умоляя взяться за меч. У меня еще нет всамделишного, мой меч из картона, но однажды у меня появится настоящий и я проткну их насквозь взаправду. А пока я учусь делать выпады, тренируюсь с куском картона, любая серая тряпка в моих руках становится розовым или фиолетовым плащом, который я кидаю в лицо ребенку, радостно пританцовывая рядом, и мне наплевать, что это всего лишь ветер, он все время противится, стоит мне завидеть хоть какую рубашку — и это снова ребенок, и я свертываю газету, чтобы нанести удар, быть может, я всего лишь ударяю по стулу, но в этот момент я знаю, что у стула есть сердце, которое бьется. Когда-нибудь я сделаю манекен, который стану всюду таскать с собой, а пока начну искать псов, котов, кур, всякую домашнюю птицу, которых буду одевать, чтобы они хоть как-то походили на детей, или просто буду называть их детскими именами, пусть они пыжатся и расправляют крылышки, пусть пес или кот от меня удерут, тогда я смогу погнаться за ними, поймать и как следует наказать. На самом деле я уже давно стал инфантеро, каждое мгновение жизни я — инфантеро — когда хожу, когда ем, когда открываю дверь, в тишине…» Микки проснулся, он лежал на подстилке из папоротника. Медвежий вожак ему не пригрезился — Микки в самом деле был сыт, цыган ушел, оставив у него под рукой на груди записку с каракулями: «Ты двинутый на всю голову! Что-то в тебе есть такое. Искра какая-то. Ведь так говорят о тех инфантеро, у которых особый дар? Ты и правда станешь одним из них! Быть может, станешь даже великим… В