Такими детьми восторгались, осыпая похвалами еще большими, нежели тех, кого они отравили, когда же те умирали, их хоронили с великой помпой. Микки был опьянен известием о неизбежной скорой кончине, он ощущал особую радость и легкость, почему — он не знал, но не испытывал никакого стыда, ему слышалась музыка. Расходиться присутствующим не хотелось: все уже поняли, что у них нет шанса увидеть несущуюся мимо машину «скорой помощи», но они растерялись и никак не могли представить, что произойдет дальше и чем им теперь заняться. Музыка слышалась, поскольку, оказывается, кто-то играл на бандонеоне: к дороге на веревке волокли отбрыкивающегося дурака, на него напялили бедное сверкавшее одеяние, оно было ему мало, злобные провожатые заставляли его плясать джигу, грозя обстрелять по ногам из рогаток. Завидев эту латаную-перелатаную, но светящуюся одежду, под которой серела дряблая плоть, — вероятно, когда-то это было красивое детское платьице, — Микки понял, что так воодушевляло его в известии о приближающейся смерти: костюм покойника. Хоронить великих инфантеро в их блистательных одеждах слыло делом чести. Микки решил, пробираясь от группы к группе, выведать, как называется и где расположено кладбище. Оглядываясь по сторонам, опьяненный уверенностью в своем предприятии, Микки впервые в жизни смотрел на окружающую его местность так, словно хотел все присвоить: он сам — живой — стоял посреди долины, поросшей оливами и дубами, кое-где виднелись стога, под ногами валялись куски древесного угля; в загоне неподалеку грудой лежали, похрюкивая, черные свиньи. Микки возблагодарил небо, что не родился одним из них.
В сумраке, укрывшем кладбище святой Риты, выделялись два барочных мавзолея. Ворота стояли закрыты, Микки дважды прошел вдоль ограды и влез на мусорный бак, чтобы пробраться внутрь, суму повязал на поясе, побоявшись, что спрячет ее в укромном месте, а потом не сможет найти. Вокруг царило спокойствие: шарканья и стенания, раздававшиеся во время церемонии, скрежет гравия под шинами больших черных автомобилей, которые привезли и ждали распорядителей и служителей культа, вспышки фотографов, протесты зевак, которых теснили жандармы, — все стихло. Очень скоро Микки отыскал то место, куда так стремился, и вел его не запах вскопанной свежей земли, а женский голос, исполняющий размеренное ламенто, в котором чередовались рыданья и вздохи, оно то прерывалось, то слышалось вновь, превращаясь то в речитатив, то в скорбное пение, которое вдруг смолкало, поскольку исполнительница стыдилась, насколько у нее получалось красиво. Микки не потребовался украденный фонарь, так как место погребения освещал лунный свет. Увиденное остановило Микки, он юркнул за ствол кипариса. Голос принадлежал длинной фигуре в черном, голову и плечи еще можно было различить, но все остальное скрывал траур, она ползала там, копошилась, словно рептилия, в нагромождении белых цветов, стремясь к холодному голому камню, спрятанному внизу, чтобы, прижавшись, ласкать его, ластясь всем телом, как большой черный червь, прокладывающий себе ход. Она зарылась в удушающий ворох магнолий, гардений, и Микки понял: если она так настойчиво, ожесточенно копалась там меж стеблей, то без труда одолеет и мрамор, чтобы вновь сочетаться с осеменявшей ее плотью. У него появилась соперница. Быть может, под черным одеянием фигуры, похожей на веретёнце, скрывался мужчина, который специально пел свои ламентации фальцетом? Микки удалось разобрать одну из фраз: «Мой боже, теперь ты остыл, ты совсем холодный, — стонала самая настоящая женщина, — дай мне тебя согреть!» Вдали послышался бой часов, и укутанная в траур любовница так быстро исчезла в тени часовни, что Микки задался вопросом: не встретил ли он наконец настоящее привидение? Он думал, что остался один, следовало быстро обтяпать дельце до того, как начнет светать, он снова сильно проголодался, уже не считая, сколько ночей не спал, держась на ногах лишь благодаря своему жгучему желанию. Он нащупал в темноте железный прут, которым была приперта дверь закутка с водой для полива и нагромождением леек, — тот мог легко сойти за рычаг, — и поспешил к могиле: он собрался без колебаний приступить к делу, расшвыривая направо и налево горы цветов, чтобы расчистить место, но заметил вдруг, что белые трепещущие цветы, раздвинутые на оголенном камне, в точности очерчивают силуэт ползавшей там фигуры, облаченной в скорбное платье; и вся картина, похожая на смазанный фотографический снимок, при таинственном свете луны и легком ветерке, колышущем лепестки, вызывает в нем любовную дрожь. В то же самое время на теле, будто татуировка, начали проступать буквы, образующие на груди славное имя Каймана. Микки не решался нарушить сложившийся в цветах контур и прильнул к нему ближе: в том самом месте от камня исходил иной аромат, нежели от гардений, он кружил голову. От запаха женских чресл член сразу набух. Микки почувствовал, как возвращается медведь, крутившийся в недрах кисейного шара, тыльной стороной руки он стер проступившие буквы и плюнул на камень. Теперь можно было приступать к работе. Но за спиной послышался обходительный голосок: «Мы тоже решили навестить Каймана?» Микки обернулся: тыча в его сторону пальцем, к нему обращался плешивый низенький человечек в перемазанной землей хламиде, украшенной внизу остатками полосатой юбки. «До тебя здесь побывала жена Каймана, — продолжал он, — но для того, чтобы принести свою дань уважения, нужно поделиться еще с господином Мумией, могильщиком данного царства, зазноба Каймана это сразу же просекла, я таких дамочек знаю, они приходят каждую ночь, а потом однажды вдруг пропадают и никогда не возвращаются, потому что нашли для себя новый источник, где можно погреться, что ж — таковы женщины! У каждого — свои причины, я их не осуждаю и даже не хочу знать, каковы причины, заставившие прийти тебя, однако я жду своей доли!» — «У меня ничего нет!» — закричал Микки, надвигаясь на человечка и грозя его отметелить. «Ну-ну-ну! — запротестовал Мумия без тени страха, — тебе это будет стоить два су». — «У меня их нет!» — воскликнул Микки. Мумия наставил на него железный прут и сказал: «Ты не первый доходяга, который пытается что-то тут провернуть, вертелись уже двое, еще до плакальщицы, как стемнело, явятся и другие, но, если ты сейчас все обчистишь и газеты о том не расскажут…» — «Ты чего это? Ты о чем это?!» — спросил Микки. «Да о том, что нам с твоими коллегами договориться не удалось, — продолжал Мумия, — не договорились о дележе, а ты ж меня видишь — у меня нет ни револьвера, ни машикули, в отличие от них, можно сказать, я — эктоплазма, однако я тоже могу как следует рассердиться! I would prefer not to you know what! Можешь мне верить, те быстренько отсюда убрались, так что давай обсудим, да?» — «Да о чем вы вообще говорите?» — закричал Микки, которому становилось уже страшно жутко. — «Его зарыли в одежде, — родственникам пришла в голову отличная мысль! — золотых зубов у него нет, так что молоток не потребуется, а вот пуговицы у Каймана — это все знают — из настоящих рубинов! Тринадцать маленьких рубинов — вот здесь, где застегивалось болеро над бедрами этой разукрашенной шлюшки, и еще ниже, на поясе, — вон, где ему отрезали яйца, — тринадцать маленьких рубинов, можешь себе представить? И, если они не окажутся теперь же в наших руках, то через час, если к тому времени еще не рассветет, или завтра вечером, как только я закрою ворота, их достанут другие воришки, более предприимчивые, чем я. Мой дорогой, надо сейчас же обчистить эту могилу! Ты въехал? Так что приступай, можешь вытворять с ним все, что угодно, я сделаю вид, что не видел, обтяпывай свое дельце, я тебя не сужу, у тебя на лице написано: вон, над губой слева, — да и взгляд такой, будто ты не понимаешь, о чем я тут болтаю, — у тебя на щеке знак, ты весь томный какой-то, видно, что у тебя свои счёты с Кайманом, но не возись с ним слишком уж долго и особо не нежничай, а то забудешь еще о моих рубинах, и в следующий раз, когда мы увидимся, отдашь их мне, все тринадцать, тогда я позволю тебе уйти, а завтра опишу полиции тех, кто болтался здесь до тебя, идет?» Мумия насильно всунул железный прут