Дыхание сбилось, одежда и волосы были мокрыми, болеро приклеилось к телу коркой, трескавшейся при каждом вздохе, казалось, грудная клетка вздымается какой-то иной, чужеродной силой, распиравшей его изнутри, царапавшей горло, рвавшей кишки, Микки вновь очутился в часовне, склонился там перед статуей Девы, дрожа и пытаясь произнести молитву, которой жаждало его сердце, а дух старался сотворить по правилам, слова подымались откуда-то из глубин, губы силились что-то произнести, но все застревало в горле комком, который мог выйти лишь с криком. Такой статуи он никогда прежде не видел, как именно она называется, он не знал, а внизу подписи не было; статуя казалась совсем обычной, такие отливают большими партиями в гипсовых мастерских для дальних загородных часовен. И никогда прежде Микки так не влекло, не тянуло, не гнало к фигуре из гипса с протянутыми навстречу раскрашенными руками и смиренной улыбкою на лице. Ему чудилось, что молитва должна проникнуть внутрь статуи, что он сам может в ней схорониться в той полости, которую при формовке специально оставляют пустой, чтобы снизить стоимость и с легкостью перевозить статую с места на место; он хотел спрятаться внутри, дабы избавиться от кошмара сражения, свернуться калачиком, словно в тайнике или барокамере, потеряв память, и выбраться потом запросто, налегке, будто ясным и беззаботным утром встав из детской кроватки. Молитва его творилась безмолвно, не достигая губ, он страшно дрожал; прервавшись, чтобы немного прийти в себя, он решил припасть к стопам статуи и приподнял край платья, спадавший на пьедестал, к счастью, у этой статуи они были, гипсовые стопы расцветили светло-бурым, ногти подкрасили розовым. Микки любовно посасывал большой палец, сплевывая мел, когда тот становился совсем влажным и едким. И тут вдруг понял, что во рту у него оказался клок черной шерсти. Он остолбенел: намокший от слюны гипс стал шелушиться, в трещинах меж обесцвеченным слоем проглянула красноватая смердящая плоть, от которой шел легкий дымок, стали видны целые куски, поросшие длинной и черной шерстью, горячие вздутые шишки; с невероятной скоростью росли острые когти, заворачивающие на концах, как мыски на мамлюкских бабушах; прорезались, словно два мощных острия, попирающих пьедестал, большие каблуки, какие бывают порой у сабо. Микки в ужасе снова поднялся: что-то вытянутое, уродливое колыхалось под платьем Девы, пытаясь порвать юбку. Микки взглянул вверх: казалось, статуя по-прежнему улыбается, однако кротость с ее лика исчезла, теперь рот щерился, губы надулись, словно собираясь на него плюнуть. На лбу показались два влажных студенистых зеленых нароста, походящих на гигантские рожки улитки. Микки собрался было уже отступить, готовый в любую секунду дать деру, но статуя, хохоча и воя, сорвала с себя платье, обнажив волосатый вздутый живот, под которым торчал рдеющий пенный нарост, полный трухни; существо в сабо с когтистыми мысками уселось на корточки, схватив лапами Микки за голову и прижав его ртом к здоровенной елде. Вскрикнув, Микки увернулся от крючковатых клешней, кожа на которых лопалась, испуская тошнотворную вонь. Существо, продолжая хохотать, повернулось задом, раздвинуло руками чернющие растрескавшиеся ягодицы и принялось пердеть, пуская дымные пулеметные очереди. В часовне запахло тухлятиной, фенолом и забродившим медом, вонь была удушающей. Все ужасы арены показались Микки в этот момент детской забавой, ему хотелось лишь одного: вернуться обратно и как можно быстрее прикончить брошенного там мальца.