— Олежек, привет, — услышал я, но глаза не открыл: мне никого не хотелось видеть в ту минуту. Но человек не исчез. — Олежек, это я, Ласло…
Теперь я узнал: местный парень, тоже пловец-брассист, как и я, но дальше первого разряда не дошел и бросил спорт. Внутри в нем, однако, жило неудовлетворенное желание плавать, и он тянулся к нам и проводил время в бассейне с нами, дисциплинированно являясь на утренние и вечерние занятия. Мы с ним быстро сошлись, он пригласил однажды к себе домой — его родители, занимавшие не последнее место в местной административной иерархии, владели огромным, мне до того не приходилось видеть ничего подобного, особняком в три этажа с десятком комнат на пятерых. Плюс собственный виноградник и замшелый подвал с дубовыми бочками, ухоженный сад и огород, куры, свиньи и овцы, пасшиеся на Верховине у дальнего родственника. Цветной телевизор, японская стереосистема (видео тогда еще не нашло распространения среди наших зажиточных граждан), беспредельное поклонение единственному сыну — надежде и опоре. Не это ли стало причиной, почему парень так рано забросил спорт: слишком много существовало соблазнов, не требовавших никаких усилий…
Но Ласло оказался добрым, покладистым и необидчивым. За мной он ходил по пятам с первого появления сборной в бассейне. Я привык к нему, он стал моей тенью и был к тому же полезен — был аборигеном и умел самозабвенно слушать, о чем бы я не болтал.
— Видел, как плыл?
— Видел… — Голос Ласло прозвучал так грустно, что это неожиданно рассмешило меня: я был зол на весь мир, на себя, в первую очередь, конечно, а тут человек убит горем… моим горем.
— Концы. Завтра скажу, что болен, и — айда домой. Отдыхать.
— Не выйдешь на старт? — Мое откровение совсем раздавило Ласло.
— Не-е… — Я все еще лежал с закрытыми глазами.
— А как же… тут ходят, чтоб увидеть тебя, как ты плывешь…
— Смотреть не на что, разве тебе не ясно!
— Видел… А может, еще рискнешь?
— Не-е…
— Жаль.
— Ласло, а, Ласло, что если нам нынче куда-нибудь закатиться и поплясать под скрипочку цыгана Миши? — Я открыл глаза, приподнялся на локтях. — Знакомые девушки у тебя, надеюсь, есть?
— С этим без проблем. А что? — У Ласло плохое настроение долго не гостило. — Не век же вкалывать человеку? Я понял его перемену и не осудил: показаться в ресторане в обществе чемпиона и рекордсмена, знакомые от зависти завянут… Мне же было все равно.
Я понимал, что совершаю непоправимую ошибку, и тот же мой нынешний наставник будет прав, тысячу раз прав, когда скажет, что Романько — не спортсмен, ему место на трибуне среди зрителей. Многолетний опыт тренировок и самоограничений, мое второе «я», действовавшее и рассуждавшее примитивнее с точки зрения обычной человеческой логики (ведь Николай Михайлович Амосов однажды высказал твердое убеждение, что поступками человека руководят две силы: желание получать удовольствия и желание всячески избегать неприятностей), требовало еще сильнее зажать прекраснодушную слабость в железных тисках дисциплины и плавать, плавать и плавать.
Но я уже доплавался, как говорится, до ручки: последние два года работал как заведенный, отказывая себе буквально во всем. Мне нужно, непременно нужно было доказать себе самому, а потом уже ей, наставнику, что я — еще не выжатый лимон. И чем хуже складывалось мое положение в бассейне и дома, тем упрямее принуждал себя на тренировках.
«Однако и на старуху бывает проруха, — признался я сам себе. — И пора факты воспринимать такими, какими они есть в действительности…»
А вслух произнес:
— Ласло, будь добр, подойди к старшему тренеру и скажи, что ты хочешь пригласить… нет, твои родители просили — так будет лучше — пригласить меня в гости. Ну, скажем, на день рождения, именины, годовщину свадьбы, праздник урожая, — словом, придумай, но получи разрешение не присутствовать мне на ужине и чуток задержаться после отбоя. Ты понял: не ты, родители приглашают! — Я знал, о чем толковал: старший, бывший пловец-марафонец, заслуженный мастер спорта, уважаемый в нашем мире человек, был до крайности падок на лесть и… внимание «больших людей». Отец же Ласло, как я говорил, был одним из городских начальников, занимавшихся к тому же устройством сборной с наибольшим комфортом, и весьма преуспел в этом, и старший был от него без ума.
— Понял, Олег, — довольно осклабился Ласло. — Когда зайти за тобой?
— К семи… Только, гляди, чтоб кадры поблизости не крутились. Не хватало еще и в этом засветиться… Пусть лучше ждут у ресторана, о’кей?
— О’кей, мистер Романько! Ай лав ю!