Чтоб не откладывать дело в долгий ящик, решил зайти немедленно, тем более что жила Марина рядышком, на Заньковецкой. Мне случалось пару раз бывать в ее родительском доме еще тогда, когда они только поженились и Виктор перебрался к жене «в приймы», как он говорил. Впрочем, без квартиры Добротвор оставался недолго: он стал тогда быстро выдвигаться и вскоре стал лидером в своей весовой категории не только у нас в стране. Ему шли навстречу во всем.
Но прежде я заскочил в телефонную будку и позвонил в редакцию. Предупредил, что буду к трем, не позже. Это было как раз время, когда дежурный редактор по номеру приступал к своим обязанностям и должен был находиться в кабинете.
Я прошел через пассаж: мимо бронзовых досок с барельефами и бюстами выдающихся людей, имевших счастье жить в самом что ни есть центре города, сквозь плотную толпу покупателей, штурмующих детские магазины и равнодушно взирающих на памятные доски, и вышел на Меринговскую. Здесь, чуть выше, в доме с аптекой, жила Марина.
Я поднялся на десять ступенек вверх — квартира располагалась в бельэтаже. Было непривычно чисто в подъезде, на подоконнике даже стояли цветы в вазонах.
Дверь Марининой квартиры оббита искусственной светло-коричневой кожей, в центре красовалась надраенная до золотого блеска латунная пластинка с номером.
На чуть слышно донесшийся изнутри звонок никто долго не отзывался, и я расстроился, что никого нет дома. Так, на всякий случай, нажал еще раз, и дверь тут же распахнулась, и на пороге застыла Марина в легком цветастом домашнем халатике, не скрывавшем ее ладную, крепкую фигурку. Но волосы были растрепаны, лицо отекшее, несвежее, точно с похмелья.
Марина растерялась, но только на миг. В следующий — бросилась ко мне на шею и обхватила с такой силой, что причинила боль. И — разрыдалась. Ее буквально сотрясало, и вместе с ней трясло меня. Мы так и торчали в коридоре, и хорошо, что подъезд был пуст.
— Марина, успокойся, — сумел я наконец выбрать момент, когда рыдания ушли вовнутрь и она немного расслабила объятия.
— Олег Иванович, дорогой… извините… Олег Иванович… да как же это так… почему… это так страшно… Олег Иванович… Нет, нет, он не покончил с собой… его убили… Олег Иванович… что делать… что делать… я не знаю, куда мне пойти, кому сказать… Ведь Алешка… я боюсь за Алешку… ой, как я боюсь!.. Олег Иванович… — Мне показалось, что она бредила. От неожиданности я тоже поддался ее настроению, и это в одно мгновение растопило лед неприязни. Я понял, что ошибался, принимая ее за наглую, самоуверенную «леди с Крещатика», что только и знает танцы, вечеринки, рестораны и прочий «светский бомон», бездушную куклу, сломавшую любовь Виктора. (Странно, но даже после всего приключившегося я не думал о нем с омерзением или раздражением, а искренне горевал, и сердце мое было разбито, если можно выразить словами весь комплекс моих чувств и мыслей о Добротворе).
Верно говорят: чужая душа — потемки.
Мы вошли в квартиру, и Марина закрыла дверь на ключ, дважды повернув его.
Она любила порядок, а сейчас в просторной комнате, выходящей широкими окнами на Заньковецкую, царил хаос — на стульях небрежно висели и лежали вещи, Алешкины игрушки путались под ногами, на круглом ореховом столе возвышалась полупустая бутылка коньяка, в тарелках застыли остатки еды вперемежку с окурками и кофейные чашечки с затвердевшей черной гущей — словом, все носило следы полного безразличия хозяев.
— Кофе? — спросила Марина, немного успокоившись, но еще всхлипывая.
— И покрепче.
Пока Марина возилась на кухне, я осмотрелся и обнаружил множество знакомых предметов из квартиры Добротвора на Московской: небольшой женский портрет Николая Пимоненко, видимо, набросок к картине — Виктор очень любил живопись, сам немного писал, но больше — спорт, а Пимоненко и Васильковский были его любимыми художниками. Я повнимательнее осмотрел полутемную комнату — свет с улицы едва сочился, а электричество Марина не сочла нужным включить. Так и есть — «Гайдамаки» висели у окна, над столиком, где стоял и добротворовский видео. Во мне снова поднялась волна неприязни к Марине, и хорошо, что не оказалось рядом Алешки — ему вовсе ни к чему было слышать то, что я собирался высказать его матери…