Что он может мне сказать?
Что знал всю подноготную?
А почему он должен был мне докладывать?
Сомнения, конечно же, не укрепляли моей решимости, и она таяла с каждой минутой.
Я решительно пресек колебания, на ощупь двинулся по тропинке, осклизлой и крученой, на тусклый, огонек.
Тяжелая, тоже вросшая в землю вместе с домом дверь была заперта изнутри. Звонка не нащупал и стукнул в набрякшую, мокрую доску раз, другой, но никто не спешил открывать, и я грохнул посильнее, потом затарабанил нагло и требовательно — испугался, что мне вообще не откроют: хорош я был бы тогда со своими сомнениями и выводами, со своими страхами и опасениями. Вот бы Салатко посмеялся над доморощенным Шерлоком…
Что-то кольнуло в сердце, когда я вспомнил Леонида Ивановича — в общем-то нарушал данное ему слово…
— Хто? — раздался едва слышный, точно из подземелья идущий голос.
— Откройте! Мне нужен Николай…
— Хто? — снова донесся голос с того света.
— Знакомый его…
За дверью исчезли звуки.
— Эй, да откройте наконец! — заорал я и стукнул кулаком в доску так, что заломило в кости.
Дверь распахнулась неожиданно легко, точно провалилась вовнутрь. И увидел его — собственной персоной.
Лица не разглядел — оно скрывалось в тени, но голос выдал: он явно не ожидал увидеть меня и растерялся.
— Романько?
— Он самый.
— Ты один?
— Ты же меня не приглашал, потому без жены, — попытался я взять ерническо-шутливый тон, но он мне плохо удался.
— Шагай. Гостем, ха, будешь…
Я шагнул в темноту, дверь за мной тут же беззвучно возвратилась на место, и засов звонко ударился металлом об металл.
Я двинулся на ощупь на свет и очутился в просторной — чуть не на всю избу — комнате с широкой печью-лежанкой в углу, в ней жарко горели толстые чурбаки. Тусклая настольная лампочка выкрасила белый круг на столе и… шприцы, стальной кювет для кипячения игл перед инъекцией, кучки какого-то желтого порошка, несколько сухих головок мака, тут же стояла и новенькая кофемолка, контрастировавшая своей чистотой и совершенством с грязной, замусоренной и засаленной крышкой стола.
На кровати под занавешенным окном, разметавшись во сне, спал худой, какой-то сморщенный парнишка, совсем еще юный, и рядышком в одной нижней рубахе, сквозь которую выпирали торчавшие сосками груди, безучастно сидела, точно грезила наяву, девушка с потным, каким-то растерянным лицом.
И только подняв взгляд, я обнаружил человека, скрывавшегося в тени, — он стоял, прислонившись плечом к печи. Под два метра ростом, он, казалось, головой подпирал низкий потолок. Сухое темнокожее лицо, почти невидимые в глубоких, чуть раскосых глазницах глаза, мощный разлет плечей и длинные, свисавшие до колен, руки. Он или только пришел, или собрался уходить — был одет в светлую кожаную модную куртку со множеством молний, в светло-коричневые джинсы, вправленные в высокие, щегольские сапоги.
— Вот какой гость у тебя, Турок!
Хозяин, известный и мне под этим прозвищем, приклеившимся за ним еще со времен спорта за привычку по поводу и без оного вставлять: «Теперь я турок — не казак!»
— Сам не ожидал. — В голосе Николая и впрямь сквозило неприкрытое удивление, если не растерянность.
— Как принимать будешь, Турок? — Незнакомцу, кажется, доставляло удовольствие называть его по кличке.
— Да вот кумекаю, что их светлости предложить: «снежок» — гость-то высокий — или, может, мак для первого раза?
— Ладно, Николай, кончай травить. У меня к тебе есть несколько вопросов…
— Нет, это у нас… — тот, у печки, подчеркнул голосом «у нас», — есть к тебе вопросики. Не мы у тебя, а ты у нас в гостях!
— Что же это за вопросы?
— Первый такой: что знаешь о смерти Добротвора?
— Кто-то убил его, а решил изобразить самоубийство наркомана. — Я пошел ва-банк. — Ну, вроде тех, что под окошком вон прохлаждаются…
— Убил? А доказательства?
— Есть у меня и доказательства… — Я блефовал.
Комната погрузилась в тишину, только постреливали дровишки в печи.
Этим-то заявлением и подписал я себе приговор, да сообразил поздно. А слово — не воробей…
— Что тебе еще известно?
— Не сомневайся, и о Семене — тоже. — Мне отступать было некуда — только вперед.
— О нем? — В голосе Турка всплеснулся неприкрытый страх. — Что с ним делать будем, Хан?