КАПИТАН
По дороге в Шанхай я разговорился с капитаном "Тикуго-мару". Разговор шел о произволе партии Сэйюкай [крупная буржуазная партия так называемых конституционалистов (1900-1940); в годы 1912-1927 к власти пять раз приходил кабинет, целиком состоявший из членов этой партии], о "справедливости" Ллойд Джорджа и т.п. Во время беседы капитан, взглянув на мою визитную карточку, в восхищении склонил голову набок.
- Вы господин Акутагава - удивительно! Вы из газеты "Осака майнити"? Ваша специальность - политическая экономия?
Я ответил неопределенно.
Немного спустя мы говорили о большевизме, и я процитировал статью, помещенную в только что вышедшем номере "Тюо-корон". К сожалению, капитан не принадлежал к читателям этого журнала.
- Право, "Тюо-корон" не так уж плох, - недовольным тоном добавил капитан, - но слишком много помещает беллетристики, мне и расхотелось его покупать. Нельзя ли с этим покончить?
Я принял по возможности безразличный вид.
- Конечно. К чему она - беллетристика? Я и то думаю - лучше б ее не было...
С тех пор я проникся к капитанам особым доверием.
КОШКА
Вот толкование слова "кошка" в словаре "Гэнкай" [первый фундаментальный японский толковый словарь (в пяти томах), составленный известным лингвистом Оцуки Фумихико; вышел в 1875-1876 гг.].
Кошка... небольшое домашнее животное. Хорошо известна. Ласкова, легко приручается; держат ее, потому что хорошо ловит мышей. Однако обладает склонностью к воровству. С виду похожа на тигра, но длиной менее двух сяку.
В самом деле, кошка может украсть рыбу, оставленную на столе. Но если назвать это "склонностью к воровству", ничто не мешает сказать, что у собак склонность к разврату, у ласточек - к вторжению в жилища, у змей - к угрозам, у бабочек - к бродяжничеству, у акул - к убийству. По-моему, автор словаря "Гэнкай" Оцуки Фумихико - старый ученый, имеющий склонность к клевете, по крайней мере, на птиц, рыб и зверей.
БУДУЩАЯ ЖИЗНЬ
Я не жду, что получу признание в будущие времена. Суждение публики постоянно бьет мимо цели.
О публике нашего времени и говорить нечего. История показала нам, насколько афиняне времен Перикла и флорентийцы времен Возрождения были далеки от идеала публики. Если такова сегодняшняя и вчерашняя публика, то легко предположить, каким будет суждение публики завтрашнего дня. Как ни жаль, но я не могу не сомневаться в том, сумеет ли она и через сотни лет отделить золото от песка.
Допустим, что существование идеальной публики возможно, но возможно ли в мире искусства существование абсолютной красоты? Мои сегодняшние глаза это всего лишь сегодняшние глаза, отнюдь не мои завтрашние. И мои глаза это глаза японца, а никак не глаза европейца. Почему же я должен верить в существование красоты, стоящей вне времени и места? Правда, пламя дантовского ада и теперь еще приводит в содрогание детей Востока. Но ведь между этим пламенем и нами, как туман, стелется Италия четырнадцатого века - разве не так?
Тем более я, простой литератор. Пусть и существует всеобщая красота, но прятать свои произведения на горе [имеются в виду слова из автобиографии великого древнекитайского историка Сыма Цяня (145-86 гг. до н. э.) о том, что один из списков своей книги, дабы она не пропала для потомства, он "вложил в каменный ящик и спрятал на горе знаменитой..."] я не стану. Ясно, что я не жду признания в будущие времена. Иногда я представляю себе, как через пятнадцать, двадцать, а тем более через сто лет даже о моем существовании уже никто не будет знать. В это время собрание моих сочинений, погребенное в пыли, в углу на полке у букиниста на Канда [квартал в Токио, знаменитый книжными магазинами], будет тщетно ждать читателя. А может быть, где-нибудь в библиотеке какой-нибудь отдельный томик станет пищей безжалостных книжных червей и будет лежать растрепанным и обгрызенным так, что и букв не разобрать. И, однако...
Я думаю - и, однако.
Однако, может быть, кто-нибудь случайно заметит мои сочинения и прочтет какой-нибудь короткий рассказец или несколько строчек из него? И, может быть, если уж говорить о сладкой надежде, может быть, этот рассказ или эти строчки навеют, пусть хоть ненадолго, неведомому мне будущему читателю прекрасный сон?
Я не жду признания в будущие времена. Поэтому понимаю, насколько такие мечты противоречат моему убеждению.
И все-таки я представляю себе - представляю себе читателя, который в далекое время, через сотни лет, возьмет в руки собрание моих сочинений. И как в душе этого читателя туманно, словно мираж, предстанет мой образ...
Я понимаю, что умные люди будут смеяться над моей глупостью. Но смеяться я и сам умею, в этом я не уступлю никому. Однако, смеясь над собственной глупостью, я не могу не жалеть себя за собственную душевную слабость, цепляющуюся за эту глупость. Не могу не жалеть вместе с собой и всех других душевно слабых людей...
1922-1926