Написано великолепно. Не роман в письмах, а сборник писем одного к другому - Вертера к Вильгельму. Вдруг незадолго до гибели вмешивается текст издателя, мало чем отличающийся от текста Вертера. Все чуть-чуть натуралистично, особенно последняя сцена. Сама по себе ситуация очень отдельная, натуралистическая, поэтому единственная в своем роде, фотографическая. Не обобщено. Между тем притом, что в основе любовь, страсть, поэзия, хотелось бы обобщения.
Словом, что там говорить! Превосходно!
Бонапарт возил "Вертера" в итальянскую кампанию в походном сундуке. Можно себе представить, какой это имело успех!
Упоминается Оссиан (Вертер его читает вслух Лотте). Мне было читать скучно. Что за мода на Шотландию? Вальтер Скотт, Оссиан... И тут любовь и вкус Бонапарта к Оссиану. Туманная пелена, бегущая луна, большие женщины с распущенными волосами.
- Любимая, уже написан Вертер!
Читать о Наполеоне, по всей вероятности, приятно по той причине, что от этого чтения рождается ощущение бессмертия. Эта победа молодости вызывает представление о нескончаемой протяженности в будущее, о бессмертии. От этого именно нравятся нам более молодые, знаменитые успехи молодых, а не старых. Те все равно умрут, уже в морщинах и с желтыми глазами, а эти, возможно, начинают эру бессмертия.
Самое привлекательное для моего внимания за всю мою сознательную жизнь была оглядка на существование за моей спиной Наполеона. Чем так привлекает эта судьба? Она есть не что иное, как символ человеческой жизни с ее молодостью, устремлением в будущее и концом, все еще устремленным куда-то в закат, в даль острова Святой Елены.
Редко какое чтение так увлекательно, как чтение о Наполеоне. Он в каком-то салоне, будучи молодым генералом в период ухаживания за Жозефиной, разыгрывал какие-то импровизации, изображая черта, строя гримасы, сверкая зубами. Свидетельница, в чьих воспоминаниях описана эта сцена, сообщает, что ему очень удавались эти импровизации, поскольку со своим темным лицом и белыми зубами он как раз походил на черта.
Его обычно изображают белолицым. Стендаль пишет о ровной и, как он замечает, производящей здоровое впечатление бледности. Ипполит Тэн в книге "Наполеон" (она у нас мало известна) говорит, что этот род был в прошлом, по всей вероятности, сарацинским. На Корсике, говорит он, много сарацинских погребений. Наполеон представляется Тэну сарацином, арабом. У него было темное лицо (как об этом пишет упомянутая дама), и только творя легенду, его делали белым. От того, что он араб, происходила и жестокость его по отношению к Европе, равнодушное проливание им крови европейцев. Размышление, во всяком случае, талантливое.
Когда читаешь драматургическое произведение, то с особенным интересом ждешь, как будет реагировать действующее лицо на то или иное событие, призванное его ошеломить. Не восклицаниями же должен ограничиться, изображая такую реакцию, талантливый драматург.
- Да? Да неужели? Да что вы говорите?
Я однажды прямо-таки подкрадывался к такому месту. Тень Банко появляется перед Макбетом. В первый раз Макбет только испуган, молчит. Он опять к трону - опять тень! Молчит. Тень и в третий раз...
"Ну, - подумал я, - как же будет реагировать Макбет?"
Трудно представить себе более точную, более обязательную реакцию.
- Кто это сделал, лорды? - спрашивает Макбет.
Зная, как шатко его положение, он имеет основание подозревать лордов в чем угодно. Возможно, они и устроили так, что появилось привидение, кто-нибудь из них переоделся или переодели актера.
- Кто это сделал, лорды?
А лорды даже не понимают, о чем он спрашивает.
Обычно говорят о нелюбви Толстого к Шекспиру. Однако уже по тому, как пересказал Толстой содержание первой сцены "Короля Лира", видно как раз обратное: Шекспир ему правится. "Тут могла бы получиться прелестная сценка, - то и дело говорит Толстой, - но Шекспир со свойственной ему грубостью погубил ее". Как может не нравиться писатель, у которого такие широкие возможности то и дело создавать или хотя бы только задумывать прелестные сценки?
Разговор с артистом Борисом Ливановым. Его умные мысли о Гамлете. Говорит, - я ведь пять лет работал над этой ролью!
- Возьми Лаэрта, Полония... Какие сами по себе величественные фигуры! А перед Гамлетом они ничто!
- Величественные?
Совершенно правильно он мне ответил, что Полоний вовсе не комический персонаж, ограниченно-льстящий, подслушивающий и т.п. Его любил, надо помнить, покойный король. Что касается Лаэрта, то это, по крайней мере, Сид.
- А перед Гамлетом фат! Не больше как фат! А Горацио? Ведь это Эразм Роттердамский! И Гамлет учит его! Вот кто он такой, насколько он выше всех!
Мне кажется, что советскому читателю следовало бы прочесть "Дневник" Делакруа. Книга вышла в 1950 году - давно, надо полагать, ее заметила критика, о ней, наверное, писали, - что ж, запоздало, но тем не менее хочется заговорить о ней и нам...
Эжен Делакруа - это тот художник, который написал очень полярную картину "Свобода ведет народ Франции", отразившую революцию 1848 года. Помните. Эта та картина, на которой на первом плане парижский га-мен с пистолетом почти рядом с титанической женской фигурой во фригийском колпаке... Впереди труп молодого рабочего, вокруг фигуры восставших с ружьями наперевес, клубы дыма, огонь. Не то баррикада, не то атака...
Когда читаешь "Дневник" Делакруа, осязаемо чувствуешь рядом движения физического тела. Это не дневник, а сама восстановленная заклятиями ума жизнь. Тем страшней замечать мне, что книга прочтена уже до середины. Он еще пишет свои записи; он хоть и болеет, но еще, как и все мы, думает, что этого - смерти - с ним не случится... А мне стоит перевернуть некий массив страниц - и вот его уже нет, этого Делакруа, так любившего поесть и писать красками!
Это сильный ум, причем рассуждающий о вопросах нравственности, жизни и смерти, а не только об искусстве.
Он удивительно интересно говорит, между прочим, о Микеланджело. Тот был живописцем, по мнению Делакруа, - все же живописцем, а не скульптором. Его статуи повернуты к нам фасом - это контуры, заполненные мрамором, а не результат мышления массами. У него, когда смотришь на его статуи в ракурсе, члены выворочены, чего никогда не бывает у аттических статуй. Нельзя себе представить, замечает Делакруа, Моисея или Давида сзади. Может быть (это мы уже скажем от себя), у Микеланджело были как раз прорывы в иное, несвойственное его веку, туманное, романтическое мышление, которое именно Делакруа и мог бы заметить? Может быть, Микеланджело уже видел те клубящиеся фигуры, которые впоследствии появились под резцом Родена? Во всяком случае, хочется защитить Микеланджело даже от Делакруа. Вспомним, кто был тот. Даже одна маленькая деталь его биографии способна потрясти: незадолго до смерти он нарисовал в своем доме на стене, сопутствовавшей поворотам лестницы, смерть, несущую гроб.