Не только в вещах Введенского, но и в нем самом не было ничего не только от первого, логического метода убеждения, но и от второго, деспотически-волевого. Его вещи или уязвляют, или не уязвляют. Анализ его вещей может только направить к нему, обратить внимание, взгляд, но слепой все равно не увидит. Он может понять после изучения и анализа сложные структурные линии в его вещах, но искусство его настолько чисто от деспотического волевого иррационального[6] деспотизма, что только призванный может увидеть и быть уязвленным его звездой бессмыслицы. Хотя Введенский и Веберн по характеру их творчества очень различны, но есть у них и общее: некоторая ясность и поразительная структурная точность, и чувство соразмерности; так же как при изучении партитуры Веберна, так же и при изучении вещей Введенского удивляешься, как совмещается непосредственность со строгой преднамеренностью. Преднамеренность не чувствуется, ее обнаруживаешь при формально-структурном анализе, и все же после изучения партитур Веберна или вещей Введенского слушаешь Веберна и Введенского так же непосредственно, даже еще более, как до изучения. Эта непреднамеренная намеренность и непосредственность, полная свобода от иррационального волевого деспотизма характерна и для Веберна и для Введенского. У Шёнберга, который, может, и не ниже Веберна, и у Хармса не всегда есть эта непосредственная ясная уязвленность, хотя они оба очень различны и тоже уязвляют, но иррациональный волевой деспотизм у них, во всяком случае в некоторых вещах, имеется, так же как и в их жизни.
Поправка. Не три, а четыре формы убеждения:
1. Логическая
2. Деспотически-волевая.
3. Наркотическая: например, Бах, например в теноровой арии из Пасхальной оратории, там есть и уязвленность, но все же в наркотической форме. Стравинский — главным образом в ритме. Но иногда, не часто, и уязвленность: симфония для духовых, Дамбартон-Окс[7].
4. Уязвленность, при этом — ясность, иногда даже прозрачность. Но уязвленность не исключает напряженности.
Бог вложил в человека две самые высокие тайные мысли:
1. Бесконечную заинтересованность Собою: заинтересованность тайной, бесконечно превышающей все мыслимые добродетели человека, все его самые высокие мысли, бесконечную любовь к этой тайне — Богу.
2. Страх Божий: боязнь, бесконечный страх перед тайной, которую Он же вложил в человека; оборотная сторона этого страха — любовь к себе, самоуверенность, переходящая в гордыню, преклонение перед собою: «я сам», бегство от Бога и в конце концов ненависть к Богу. Доведенное до конца, это приводит к духовной, а в конце концов и физической смерти: полное самоутверждение — это полная эмансипация от Бога в самоубийстве.
Средний человек — и верующий, и неверующий — еще не чувствует ни своей бесконечной любви, ни своей бесконечной ненависти к Богу. Только самые глупые, неверующие и только самые умные, то есть сильно верующие, сознают это: первые чувствуют это как враждебность к любви к Богу, в Которого они не верят, и именно потому, что они чувствуют, что их неверие — неполноценность и пустота, они ненавидят Бога, в Которого не верят. Это какая-то отрицательная сублимация бесконечной заинтересованности Богом, вложенной в человека Богом, — сублимация любви в ненависть.
Величайшая привилегия Бога — ответственность за все Его творение, и за хорошее, и за — по нашим понятиям — плохое. И вот эту ответственность Бог снял с Себя и передал человеку, каждому человеку, мне. Я, сотворенный Им по Его образу и как Его подобие, отвечаю за себя, хотя не я сам сотворил себя — Он сотворил. Эта ответственность — тяжелое, непосильное для меня бремя, бесконечное бремя и тяжесть — тяжесть бытия, потому что эта ответственность бесконечна, а я — конечное сотворенное существо. В этой ответственности Бог возложил на меня ответственность за моих ближних, за все живое, за все Его творение. Тогда это бремя и тяжесть, эта ответственность дважды бесконечна и непосильна для меня. Переложение бесконечной ответственности на меня и было моим грехопадением — Бог совершил это в своем гневе. Это и есть гнев Божий — возложение на меня двойной бесконечной ответственности, потому что она бесконечно страшна для меня. Чем сильнее верит человек, тем сильнее он чувствует тяжесть этой бесконечной ответственности, тем больше боится Бога и, большей частью почти бессознательно, в мыслях, почти несознаваемых, в оттенке своей мысли, бесконечно боится этой ответственности, всей силой души стремится сбросить ее с себя, но не может, так как Бог наложил ее на него и Бог сильнее его, тогда, как Иов, проклинает день и час своего рождения и тем самым проклинает Бога. Проклинает, хотя одновременно и бесконечно заинтересован Им, бесконечно любит Его. Любит Его всем сердцем, всей душою, всем разумением, всей крепостью своею и в то же время вдруг обнаруживает в себе то, что бесконечно пугает его, что он сам от себя только и делает, что бежит от Бога, боится его, любит себя самого — не свои желания, прихоти, даже покой — от всего этого не так уж трудно отказаться, все это в конце концов приедается и даже становится омерзительным. Но остается в человеке «я сам», и вот этот «я сам» ради своего утверждения готов отказаться даже от самых больших эмпирических удовольствий и радостей и в конце концов ради утверждения себя самого убивает себя самого. Это и есть полное самоутверждение — самоубийство. И это же — ненависть к Богу. Человек убивает себя, потому что ненавидит Бога. Поэтому так соблазнительно самоубийство (Тютчев, Пушкин: Гимн чуме).
6
В терминологии Друскина иррациональное противостоит арациональному. В первом присутствует демоническое начало, вывернутая наизнанку логика. Арациональное же — то, что выходит за пределы человеческого ratio: «безумное Божие», которое, по словам апостола Павла, посрамило премудрое человеков; парадокс Кьеркегора, «звезда бессмыслицы» А. Введенского.
7
Симфонии духовых инструментов памяти Клода Дебюсси и концерт для камерного оркестра in Es «Дамбаотон-Окс» И. Стравинского.