И снова возглас:
— Продается бедность безвестная, непокрытая и неповитая! Оценка грош!
На это предложение никто, однако, не откликнулся, и банка с бедностью снова поместилась на полке.
— И аукционист-то глуп, — прошептал Флюгаркин. — Ну, кому эта вещь нужна?
— Ах, не говорите этого! — вмешалась в разговор какая-то чуйка. — Иногда при случае и бедность требуется, только ее больше покупают гуртом, за вино или за плевые деньги. Бывает, правда, что иные продавцы и дорожатся, но при малом спросе всегда отдают за подходящую цену.
Между тем к Флюгаркину подошел длинный и худой, средних лет, мужчина с бакенбардами и в золотых очках и ломаным русским языком спросил:
— Скажите, пожалуйста, журнальная добросовестность еще не продавалась?
— Никак нет-с! — отвечал тот, — но будет продаваться. Сегодня этого товару скопилось достаточно.
— То-то… Мне много требуется. Я, видите ли, испрашиваю себе концессию на железную дорогу от Шелакского Носа до острова Калгуева, так нужно, чтобы журналы говорили в мою пользу.
К концессионеру подскочила какая-то личность в цилиндре.
— Не хотите ли купить по вольной цене? — предложила она ему. — Я бы с удовольствием продал мою собственную добросовестность и продал бы недорого. Мы тоже пишем и пишем много…
— Очень вам благодарен, но зачем же? Я вот приценюсь прежде на аукционе, — отозвался концессионер и отошел в сторону, бормоча: — Твоей-то мне и даром не надо; я ищу кого покрупнее!
А с амвона то и дело раздавались стук молотка, бряканье счетов и возгласы:
— Женская любовь! Совесть купеческая! Человеколюбие подрядческое! Самые чистые юношеские убеждения, сломленные бедностью, и т. п.
Товар этот шел за очень недорогую цену; его покупали вяло и, оттащив к стороне, перетряхивали и говорили:
— И черт меня дернул этот пятак накинуть! Куда я теперь денусь с этим хламом?!
— Ничего, при другом товаре как-нибудь сойдет! — ободряли себя менее опытные.
Я стоял как истукан и дивился на этот странный аукцион, но когда аукционист возгласил: «Материнская любовь! Оценка десять с полтиной!» — я невольно вздрогнул и, взглянув на Флюгаркина, произнес:
— Боже мой, неужели и это-то продается?
Флюгаркин пожал плечами, наклонился к моему уху и во все горло гаркнул:
— Не дивись! Это дух времени! Знамение времени!
Крик его был громким, подобно гласу трубному, так что потряс даже стены залы. Я был буквально оглушен, чувствовал, что падаю в обморок, и вдруг проснулся.
У постели моей стояла Марья Дементьевна и держала в руках кофейник.
— Вставай! Десятый час! Кофей-то стоял, стоял да и простыл давно! — говорила она.
Я тотчас же рассказал ей мой сон.
— Пей на ночь больше всякой хмельной дряни, так тогда еще и не такая глупость приснится! — добавила она.
Я молчал и соображал насчет «савуар вивра».
21 ноября
Мысль во что бы то ни стало сделаться сочинителем не дает мне покоя. Марья Дементьевна уверяет, что сегодня ночью я даже во сне кричал: «хочу быть сочинителем!» и только тогда перестал, когда она меня толкнула под бок. Сегодня задумал писать кровавый роман в двадцати четырех частях, а может быть, и более, из всех бытов: крестьянского, чиновничьего, купеческого, мазурнического, аристократического, нищенского, военного, фабричного, биржевого и пр., и пр. Роман этот думаю назвать забористым названием: «Трущобы Невского проспекта, или Петербургские фальшивомонетчики» и при объявлении об издании моей газеты «Сын Гостиного Двора» обещать его моим годовым подписчикам в виде премии. Это ныне в моде и, наверное, поднимет подписку. Ежели же мой роман не будет кончен или даже вовсе не будет выдан подписчикам — тоже не беда. У нас публика смирная и простит, оставит втуне. Роман свой я напичкаю всякой уголовщиной и мне будут служить материалами романы наших современных беллетристов. Даже мало того, я постараюсь освоить себе их манеру писания и их мотивы, и каждая глава моего романа будет писана или а-ля Лесков-Стебницкий, или а-ля Крестовский, или а-ля Авдеев, или а-ля Боборыкин и т. д., и т. д. Смею надеяться, что таким образом роман мой будет самый «интересный» и в «современном вкусе», а этого только и надо публике.
22 ноября
Целый день писал свой роман и писал до одеревенения руки. Вечером Марья Дементьевна смазывала мне руку беленым маслом.
23 ноября
Вот начало моего романа.