Есть своя обоснованность во всех этих объяснениях: биографических, исторических, социологических. Но есть, конечно, и какие-то сокровенные причины, о которых Твен не говорит даже в записных книжках и в автобиографии, которую он диктовал на склоне дней. Стоит, наверное, еще раз задуматься о давно подмеченном историками литературы загадочном явлении: очень часто корифеи смеха оканчивают свой век мизантропами, готовыми вслед Твену обвинить в жестокости и низости весь человеческий род. Свифт, Гоголь или, в наш век, Зощенко — не слишком ли частый случай, чтобы не заподозрить, что смех по самой своей природе не может не обнажать потаенные и, как правило, далеко не лестные для человечества стороны жизненного опыта? Заглянувшим в эти бездны оказывается особенно тяжело сохранить взвешенный, объективный, многомерный взгляд на действительность, да и на человеческую природу. У Твена, во всяком случае, это не получилось.
Записные книжки, если читать их одну за другой в хронологической последовательности, очень ясно дают почувствовать, как под давлением приобретенного их автором нового знания о мире слабело его природное жизнелюбие и усиливались совсем другие настроения. До самого последнего времени прочитать их все, однако, было возможно только в твеновском архиве в Беркли, штат Калифорния: публикации, начатые изданием 1935 года, подготовленным биографом писателя А.Пейном, оставались неполными. Доступного обычному читателю полного издания нет и по сей день, да оно едва ли и появится, так как в сорока с лишним блокнотах, куда на протяжении более полувека вносились самые разнообразные заметки, много такого материала, который интересен только исследователям. Кое-что пропало совсем — записи, делавшиеся не в блокнотах, а на отдельных листках и часто уничтожавшиеся Твеном. Ему, похоже, самому иногда делалось страшно от посещавших его мрачных мыслей. Он ведь и автобиографию, где есть такие же безотрадные размышления, не доверял бумаге: Пейн, состоявший у него секретарем, включал только что изобретенный фонограф, а потом прятал нерасшифрованные диктовки в банковском сейфе.
Все это, впрочем, относится только к двум последним десятилетиям жизни Твена. На Миссисипи и потом в Неваде, где острое перо журналиста местной «Территориал энтерпрайз» принесло ему обожание рядовых подписчиков и ненависть изобличенных проходимцев, Твен был другим: насмешливым, лукавым, обожающим розыгрыши, причем довольно жестокие (вроде оповещения читателей о кошмарном случае с другим корреспондентом газеты, якобы упавшим с лошади и оставшимся калекой, хотя на самом деле тот просто уехал в отпуск). Он и позднее, уже в годы, к которым относятся самые резкие записи, иной раз позволял себе то подшучивать над Ноем, придумавшим «крайне бестолковое сооружение», именуемое ковчегом, то определять истинные масштабы прогресса (верней, регресса) тем, что шестьдесят лет назад слова «оптимист» и «дурак» еще не были синонимами. Не предназначая свои записные книжки для печати, он все же иногда вносил несколько штрихов, по которым будущие читатели смогли бы себе представить, какой мощный комический талант дала Твену природа, — даже если бы об этом таланте им пришлось судить только по заготовкам и наброскам, заполняющим блокноты.
Вот запись 1883 года, первый очерк сюжета, который известен всем, знающим один из шедевров Твена — «Янки при дворе короля Артура», роман, законченный им шесть лет спустя. Твен вообразил себя, человека просвещенного девятнадцатого столетия, перенесенным на тысячу двести лет назад, в легендарные времена рыцарей Круглого стола. Этот прыжок назад во времени он представил не умозрительно, но совершенно реально, со множеством бытовых подробностей: только так могло заработать его воображение. Но когда оно получало для себя пищу, остановить буйную фантазию Твена было невозможно. Одна комическая деталь рождается за другою — это как снежный ком, несущийся с горы. Из-за лат все время чешется тело, но руки скованы, движения неуклюжи, да еще нет карманов, а значит, не воспользуешься платком, если насморк. Грохот при каждом движении. На солнце — как на ростере, в мороз — как в рефрижераторе. А вдруг прямиком в броню угодит молния?
Твена, главным образом, и помнят по такого рода бурлескным страницам, по этим феериям смеха, непревзойденным мастером которых он остается вот уже более столетия. При этом, однако, не так часто вспоминают, что тот же «Янки» — книга, в общем и целом, не столько смешная, сколько печальная или, по меньшей мере, элегическая. Американец-механик Хэнк Морган, волей автора перенесенный в патриархальную эпоху, когда понятия не имели ни об электричестве, ни о прочих чудесах современной техники, вволю натешится своим могуществом среди невежественных и беспомощных рыцарей, однако, вернувшись в свою благоустроенную среду, вдруг почувствует, что ее преимущества, казавшиеся такими очевидными, на самом деле относительны. Что-то очень существенное этой прогрессивной эпохой утрачено — может быть, романтика, хотя у Твена она всегда вызывала скептическое отношение, а может быть, сознание небесцельности бытия, в котором рыцарям, искавшим чашу Грааля, не отказывал даже Твен при всем его неприятии христианской доктрины. Так или иначе, комедийное буйство увенчано философским размышлением, позволяющим ощутить настоящую — и для Твена все менее и менее внушающую энтузиазм — природу вещей на земле.