Закончив, докторова позвонила насчёт кофе.
– Я положила вам в уши, мой достойный Куделка, – сказала она, – больше, чем было нужно. Это старая история… Лучше бы, видимо, посоветоваться, что с ним делать.
– Тем паче, – добавил профессор, – что я, что мне, то есть я не говорю, что он для меня обуза, но я часто в таком положении…
Он выговорил это с грустью и, сам также испугавшись искренности, замолчал.
– Я понимаю, что вам, неприготовленному, может быть трудно такое бремя поднять. Но, был ли Тадзио сыном или воспитанником президентши, быть не может, чтобы она, любя его так, могла о нём забыть. Согласно всякому вероятию, ксендз Еремей должен что-то знать о том… не следовало бы его спросить?
– А да! Да! – подхватил обрадованный Куделка. – О! Стократно вам благодарен, пани благодетельница, за эту счастливую мысль. Завтра пойду к нему… издалека… спрошу… осторожно…
– Между тем, если бы вы были в каких-нибудь хлопотах, – прервала докторова, – не будьте ребёнком, одалживаете у евреев, возьмите у меня…
Восьмидесятилетний старец покраснел от этих слов как пион… испугался – никогда в жизни ни у кого, кроме евреев и ростовщиков, не брал ещё взаймы…
– Пани благодетельница, не нужно! Не нужно! Я, должно быть, плохо выразился… действительно, совсем не нужно и в сотый раз, пани, складываю благодарность.
Хозяйка рассмеялась.
– Не чуди, старик, – сказала она, – если бы ты нуждался, мне несколькими талерами, а даже и сотней, ничуть разницы не сделаешь… а ростовщики тебя съедят…
Зарумянившийся старец с испуга схватился за шляпу – и начал прощаться, забыв даже, что не допил кофе.
Докторова вернула его к этой обязанности замечанием, что, пожалуй, кофе был нехорошим… Кофе был отличным…
Немного синея, хотя профессор был грустен в душе, допил его, и Куделка почувствовал себя в праве проститься с хозяйкой. Уже первый поклон и целование руки были начаты, когда вбежал слуга, объявляя приход панны Толи.
– Задержитесь, тогда её увидите, – шепнула докторова живо. – Невозможно, чтобы вы были не любопытны. Я не знала, что она в городе. Это пора, в которую она обычно выбирается за границу, должна быть в путешествии.
Профессор, уверив себя, что потом сможет потихоньку выскользнуть, со шляпой в руке встал сбоку.
В эту же минуту послышался живой шелест платья и шибкая и смелая походка, затем показалась на пороге, как Куделка позднее говорил, Юнона.
Была это очень великолепная, во цвете молодости, но серьёзно одетая, красота, которую только можно было сравнить с красотой пани Джульетты. Высокого роста, сложения статуи, с приказывающе и немного гордо поднятой головой, со смелым и проникновенным взглядом, она входила, мягкой улыбкой приветствуя хозяйку, к которой вытянула обе руки.
Одежда не была небрежной, но в стиле строгом и более старом, чем требовал возраст. Несмотря на тёплый день, она имела на себе платье из тяжёлой чёрной материи, немного скользящей, без каких-либо украшений и добавлений, кроме нескольких фиолетовых лент. Ни одна блёстка не светилась ни на груди, ни на красивой белой шее, как из мрамора вытесанной. Несмотря на эту одежду матроны, она светилась молодостью, свежей и буйной. Лицо немного грустного королевского выражения, и, как говорил профессор, имело в себе что-то от Юноны. На вид её и на мысль, что тот оборванец, которого он спас, мог влюбиться в такую богиню, Куделка остолбенел, и остолбенелого докторова представила его прибывшей.
За Толей шла её неотступная спутница, некая жена барона Тереза фон Зейн, из польского дома, особа тихая, мягкая, спокойная, не вмешивающаяся – с которой Тола отлично ладила и любила её как сестру… Та уже не первой молодости пани, всё состояние которой муж проиграл в карты, жила на милости своей ученицы, но была для неё самой нежной подругой и самой любимой поверенной.
Среди первых слов разговора, профессор, который уже достаточно присмотрелся к Юноне, посчитал нужным ускользнуть незамеченным, тем более был неспокоен за гостя и Шекспира.
Нашёл их обоих в самых дружеских отношениях. Мурминский читал, лёжа, «Ромео и Джульетту» в пятидесятый раз в жизни, и так был проникнут драмой, что не сразу услышал и увидел Куделку.
Профессор не хотел ему признаваться, ни где был, ни кого видел. Осмотрев, что ему было на сегодня нужно, попрощался пожатием руки.
Мурминский вернулся к драме…