– Ничего о том господине не знаю. Догадалась, что в нём, наверное, ты хочешь видеть того, что не думал о состоянии, но также он и обо мне не думал. Верь мне. Трус… голова запалённая, сердце непостоянное… не стоит говорить о нём.
Когда она это кончила, в голосе была видна дрожь.
– Не могу о нём судить, потому что почти не знала его, однако есть люди, что лучше о нём утверждают, – говорила спокойно докторова, – а все того мнения, что он безумно в тебя влюбился и что отчаяние его в свет толкнуло.
– Отчаяние! – начала смеяться Тола. – Что за трагичное понятие легкомысленного характера.
– Не знаю более несчастной доли, чем та, что его встретила, – отозвалась докторова, – быть в таком доме, у такого сердца, как у президентши, почти сыном, ребёнком, любимцем, воспитываться в достатках и быть выпихнутым, запрещённым, презираемым… сиротой и бродягой.
– Это правда, – отозвалась Тола, – положение его было неприятным, но не хватило сил, которыми мужчина, достойный этого имени, должен вооружиться для жизни. Не имел силы и отваги бороться и вернуть себе то, в чём ему отказали или лишили его – убежал как трус и чудак. У меня нет уважения к человеку, что не имел мужества.
– Но, дорогая Толи, – прервала докторова, – ты несправедлива. Он бы боролся, если бы имел столько почвы под стопами, чтобы мог на неё опереться. Президентша вынудила его удалиться – ради сына, который этого от неё требовал. Приёмной матери отказать в этом он не мог.
– Но разве так было? И почему, дорогая пани, ты так горячо защищаешь его?
Докторова на мгновение замолчала.
– Что было так, я в этом уверена, а защищаю его потому, что меня больше всего мучает, когда человека несправедливо осуждают.
Тола долго на неё смотрела и, желая, видно, прервать разговор, встала поглядеть цветы, но, проходя около докторовой, неизвестно для чего, схватила её руку и молча горячо её сжала.
Говорили о вещах нейтральных.
– Ты долго тут пробудешь? – спросила хозяйка.
– Пару недель, – ответила Тола.
– Пару недель! И как же сумеешь избежать встречи с президентом, для которого ты ещё опасна, и президентши, которая вся румянится, когда твоё имя услышит?
– Вовсе не думаю их избегать, – равнодушно сказала Тола, – президента не вижу даже, когда его встречаю… а президентша слишком воспитанная особа, чтобы могла мне показать свою неудовлетворённость. То правда, что оба, особенно он, неприятное производят на меня впечатление… прошу прощения – всё-таки родственники?
– Джульетта… но не принимаю так к сердцу её румянцев…
Они снова посмотрели цветочки и вернулись на канапе. Тола была явно погрустневшей. После разных комбинаций довольно пустого разговора она приближалась к уху докторовой.
– Ты слышала что-нибудь о том несчастном? – спросила она.
Заданный вопрос заставил докторову задуматься, начала забавляться платком, неуверенная, что ответить. Всего доверить ей не могла… полностью лгать не хотела.
– Я что-то слышала, но хорошо это объяснить себе не умею. Говорили мне, что он был несчастлив, что бродил… что его семья президентши совсем отпихнула… Но это слухи.
– Бродил за границей? – подхватила Тола.
– Так говорят.
– Обойтись так с воспитанником матери – никогда этой суровой добродетели простить президенту не смогу, – прибавила Тола. – Ведь это был почти его брат, товарищ… воспитанник дома. Есть добродетели, которые самую добродетель мерзостью подают…
Говоря это, Тола живо вскочила с сидения и начала прощаться, не дожидаясь уже ответа хозяйки. Она кивнула подруге, они вышли…
Для докторовой было явным, что какое-то чувство, хотя бы только милосердие к несчастному, осталось в сердце Толи…
На следующий день, возвращаясь из города, она услышала за собой шаги, и профессор Куделка, бледный, как стена, взволнованный, что с ним очень редко случалось, подбежал к ней, как-то странно приветствуя.
– Пани благодетельница, слышите колокола? – спросил он, весь запыхавшийся.
– Да, должно быть, кто-то умер.
– Ксендз-прелат Еремей! Да! Сегодня, сегодня ночью!
Профессор заломил руки.
– Прихожу в канонию спросить, где живёт каноник, нахожу кучку людей внизу… слышу, что говорят об умершем. Кто такой? А это тот несчастный прелат. В двадцать четыре часа…
Невольная грустная улыбка затронула лицо докторовой, она подозвала рукой.
– Не будем говорить о том, – сказала она, – есть фатализм в жизни человека…