Профессор вздохнул, поклонился и пошёл домой.
Почти в эти же минуты к президенту, который работал при своём бюро над корреспонденцией, постучав, вошла жена в правильном, красивом утреннем наряде… свежая, красивая и розовая как куколка…
– Pardon, – отозвалась она, – не помешала бы тебе, но мне кажется, что эта новость интересовать тебя может: ксендз-прелат Заклика…
Президент вскочил от бюро.
– Ксендз-прелат умер сегодня ночью…
Президент бросил начатое письмо и сжал холодно руки жены… лицо его побледнело.
– Действительно, – сказал он, – это грустная для нас новость, он был другом нашей матери. Мне даже кажется, что нужно бы туда пойти – узнать, потому что никого тут из кровных не имеет, и не знаю, есть ли кому заняться… Очень тебя благодарю.
Джульетта холодно усмехнулась, склонила головку и вышла.
Закрывший бюро президент, несмотря на то, что был час, в который обычно сидел дома, взял шляпу и поспешил на канонию. Имел он походку урядника и человека, заботящегося, чтобы его на улице не приняли за лишь бы кого, ходил всегда не спеша, с некоторой торжественностью, как бы за процессией, но теперь по поспешной, неровной, забытой походке беспокойство узнать было легко. Почти уставший президент влетел в канонию.
Внизу стояла ещё та же кучка любопытных бездельников, умноженная новыми элементами, которую тут застал профессор. Все, зная президента, с поклоном уступили. Не вдаваясь в разговор с чернью, он поднялся на верх. На пороге комнаты ксендза Заклики стоял ксендз Стружка, бледный и смешанный, и Павел, который вытирал глаза. Покои как раз опечатывали урядники.
Президент, который, видимо, этот обряд хотел опередить, смешанный, остановился перед первым порогом… ксендз Стружка холодно с ним поздоровался.
– Это великая утрата, а для меня почти несчастье, – отозвался президент, – кто бы мог это ожидать. Вчера его навещал… он говорил много, был оживлённым, казался мне более здоровым, чем когда-либо…
– И я был у него вчера, – пробормотал ксендз Стружка, – он даже дал мне поручение о выполнении сегодня… а сегодня…
– Прошу вас, я при нём с сорока лет, – плача, начал Павел, – я знал его уже как нельзя лучше. Был здоровёхонек, ел, выпил рюмку вина, целёхонький вечерний бревиарий отговорил, это видно по закладкам, потому что я уже по ним узнавал, когда нездоров был, – бывало, только проговорив короткие молитвы, шёл в кровать, а вот… вот…
И Павел начал интенсивно плакать.
– Но кто же тут всем займётся, – несмело вставил президент.
– Я, – сказал ксендз Стружка.
– А из родни, потому что всё-таки из родни кого-то должен был иметь?
– Только одного брата, – прервал Павел, – только майора Заклику, тому сразу надо дать знать, нечего…
Президент был бы рад расспросить Павла больше, помешал ему ксендз Стружка. Через минуту, однако, тот ушёл для организации похорон, а президент остался один на один со слугой. Павел имел великую охоту поговорить – боль свою хотел вылить в словах, только не перед паном президентом, к которому чувствовал непреодолимое отвращение, потому что старый его пан не любил его. В такую, однако, минуту иметь перед кем, хоть неприятным, заплакать, – делает легче. Павел чувствовал это и позволил президенту, у которого было грустное лицо и великое сострадание, войти в комнатку за собой.
Павел сразу вылил всё свое горе и душевную боль так, что президент послушно согласился выслушать и не прерывал его жалоб. Наступили потом вопросы.
– Скажу тебе, пане Павел, доверительно, – отозвался наконец президент, – у этого достойного прелата мы не раз складывали наши бумаги… и даже теперь я что-то имею там у него… Безопасно ли это?
Павел недоверчиво поглядел.
– А всё-таки сразу пришли из суда опечатывать и бюро, и покои… тогда там и самый маленький свиток не пропадёт… А где прелат прятал бумаги?
– Наверно, в бюро, – отозвался Павел, – хотя точно не знаю, что бы он мог прятать. Ни бесхозных денег, ни своих много не было… а насчёт бумаг не знаю… И после смерти никто туда не ходил, – прибавил он. – Живой души, кроме меня, не было, пока судьи не пришли. Если там что было, то, наверное, найдётся.
– Значит, из родственников только один брат? Расскажите, – допрашивал любопытно президент.
– Один пан майор Заклика, достойный человек, хоть домашний человек и выглядит простым инвалидом… но умный и честный…
Одарив Павла, чтобы имел чем вытереть слёзы, неспокойный президент спустился ещё к ксендзу Стружке, которого застал бессознательно блуждающим по покою. Бедный каноник страдал от поверенной ему тайны, которую из страха вчера не хотел взять на свою совесть, а сегодня она уже ушла в могилу с прелатом. Грызло его это неописуемо, вздыхал и стонал… наполовину бессознательный. Вошедший президент нашёл его сначала таким молчаливым, что слова из него добыть было нельзя.