На это dictum немного задетый Мурминский вздрогнул, но словно не хотел отвечать, только рукой махнул.
– Знаете что, дорогой профессор, – отозвался он, – это правда, что кто таким нечестным образом хотел уйти со света, тот того, что зовётся честью, не очень ценит, но я бы хотел избавить вас от хлопот и стыда. Оставьте меня тут на милость Божью, я справлюсь. Мания самоубийства прошла, кризис миновал, нет опасности… Слова чести вам не даю, но клянусь памятью той святой женщины, которую знал, которая была для меня больше, чем мать, потому что, не будучи матерью, любила меня материнским сердцем. Клянусь вам её воспоминанием – на жизнь не покушусь… иди, собиратель гербариев, спокойно… рассчитаюсь с вами за всё, только за молоко и кофе заплати, а то меня тут арестуют.
Куделка рассмеялся… и, ничего не отвечая, моргнул стоящей служанке.
– Моя панна, – сказал он, оборачиваясь к ней, – я профессор Куделка, живу на улице Св. Марцина, я выбрался из дома, как старый растрепай, не взяв сакевки… я должен сходить за деньгами… вернусь через полчаса, а оставляю вам вот этого пана, которого не отпускайте, пока я не приду… потому что пропадёт кофе.
Служанка посмотрела большими удивлёнными глазами и раскраснелась, была, видимо, обеспокоена, не зная, что предпринять, её охватил страх, как бы не быть обманутой…
К счастью для профессора в дверях подслушивала хозяйка дома, которая знала профессора, потому что её сын ходил в гимназию. Видя смешанную служанку, она вышла из двери, давая профессору и девушке знаки. Куделка подошёл к ней и что-то ей тихо шепнул. Потом подал руку Мурминскому.
– Подожди меня здесь, пан, от этого не отступлю, прошу.
И шибким шагом, как двадцатилетний парень, он двинулся к городу, оглядываясь, пока был виден каштан, не ушёл ли Мурминский.
Опёршись на руки, этот спасённый бедолага сидел как вкопанный, его глаза светились сначала дико, уставленные без мысли в стену дома… потом медленно отяжелевшие веки начали закрываться – им овладело какое-то утомление, он опустил голову на стол, положил её на руку… и заснул.
Хозяйка и служанка этого дивного гостя, поверенного их охране, стерегли очень заботливо. То одна, то другая высовывалась из-за двери, проверяя, сидит ли он. Даже сон не успокоил их, потому что, может, заподозрили, что был ложным. Особенно пани Фридрикова, хозяйка дома, которой было важно услужить профессору для сына, стояла, беспокойная, на страже.
Но надзор этот был, по крайней мере, избыточным, по той причине, что уставший и сломленный бедняга уснул таким крепким сном, неподвижным, тяжёлым, что его нелегко разбудить бы мог даже шум близкого тракта.
Солнце втиснулось своими лучами сквозь листья каштана, обжигая его запущенную голову, что вынудило вежливую хозяйку поставить над ним зонтик – и это его из сна вывести не могло. Он спал болезненным сном голода, душной пытки, долгой, и многими ночами бодрствования.
У семьи президента Ва. как раз в этот вечер был их еженедельный приём, чай, на который непрошеные знакомые или, скорее, раз и навсегда приглашённые, привыкли сходиться. Их открытый гостеприимный дом всегда собирал много гостей, потому что президент имел отличное положение в гражданстве, президентша родом и связями принадлежала к древней городской шляхте, а особенными свойствами разоружала даже враждебных. Они были люди нестарые; президент прошёл уже порог тридцатилетия, пани, только пять лет бывшая замужем, имела едва двадцать с небольшим. Значительное состояние президента, прекрасное приданое пани Юлии (которую в её кругу называли по-по-близкомуДжульетта), очень старательное воспитание обоих, прекрасные связи, которыми достигали оба аж до окружения королевского двора, родственные отношения, слишком умело выращенная популярность в гражданстве, тон самых первых европейских салонов делали дом президента одним из тех, в которых быть принятым представляло честь для человека. Золотая молодёжь, выходящая в свет, чтобы придать себе тон, привыкла говорить неохотно: Я был у президента, мне говорил президент, я слышал от прекрасной президентши.
Никогда супруги лучше подобраны другу другу быть не могли.
Президент, образованный чрезвычайно старательно на родине, потом за границей, много путешествовал, был опытен, серьёзен, и человеком самых безупречных обычаев.
Всё, к чему его обязывало положение, он выполнял с регулярностью отличного английского хронометра.
Начиная от величественной его фигуры, одежды, которая никогда ни шла порознь с модой, ни опережала её, всё в нём было в отличной гармонии и никогда ни слово, ни более живое движение не нарушали величественной фигуры этой панской натуры, цивилизованной согласно самой отличной методе. Среди тысяч можно было узнать в нём потомка старого рода, который помнил о том, что носил обязывающее имя и принадлежал к определённой сфере, с которой ему сойти до низшего класса не годилось ни словом, ни чувством, ни людской пылкостью, ни человеческой слабостью.