– Жена! – сказал президент, указывая на прибывшего. – Пан профессор Куделка!
Президентша с покровительственной улыбочкой склонила голову.
Профессор, как ограбленный, со шляпой на груди, остался среди салона, не зная, что делать с собой, с руками и с этой несчастной шляпой. Наконец и то его задерживало, что чувствовал, а скорее каким-то ясновидением предчувствовал, что верхняя часть ботинок бесстыдно выйдет на свет. Уже в дороге он использовал все средства, могущие довести до нормального состояния гранатовое одеяние, в приёмной собственноручно его выгладил… между тем… он чувствовал, знал, был уверен, что будет бунт.
– Пан профессор, вас, должно быть, радует такая милая, цветущая весна, – вставил хозяин, видя обеспокоенность гостя. – Что за красивые у нас цветы…
– Правда! – отозвался профессор, с трудом добывая из груди голос, сдавленный обеспокоенностью. – Потому что детки радуются солнцу… и такие вымахивают! Вымахивают! И так это смеётся, и пахнет… и блестит…
– Чтобы вы увидели сад моей жены, – добавил президент, – я рад вас сбыть и доверить женскому кругу, потому что я как раз говорил о новом кредитном обществе…
Профессор обратил взгляд и поклон к президентше, но с места не двинулся.
– Это акклиматизированная хора, не наша, – проговорил он, – это пришельцы из разных зон и из разных частей света, а я больше люблю наши цветочки, те, что растут себе дико, где их Господь Бог посеял или посадил.
Президентша, угадав мужа, произнесла, хоть притягивая к себе профессора:
– А у меня также в саду наши цветочки!
Куделка улыбнулся, но остался на месте как вкопанный. Неизвестно, как бы это кончилось, если бы на пороге не показался новый гость. Был это прибывший из столицы на Шпрее сановник, к которому хозяин быстрым шагом подбежал почти к порогу, даже задев профессора, за что не имел времени извиниться. Куделка, смешенный ещё больше, отступил на несколько шагов, повёл глазами по собравшимся – знакомых не видел…
Положение старичка было сверх всяких слов неприятным; все, кто был, окружили сановника, разговор начался по-французски и профессор, хоть этот язык знал досконально, говорил им, не церемонясь слишком с произношением.
Предоставленный сам себе, он не очень был уверен, подобало ли ему сесть, ещё менее был уверен, где бы занять более приличное место; в конце концов, напав на смутную дорогу мысли, что садясь, может ещё больше эту жёлтую кожу вывести на дневной свет, профессор был в грустной задумчивости над несправедливостями этого света. Ему делалось холодно, горячо; он чувствовал, что лицо его горело, что кровь бежала по жилам, как всполошённая, то вдруг задерживалась – словом, это состояние было таким невыносимым, что Куделки потребовались все силы духа, чтобы выдержать это положение.
Вдобавок к этим несчастьям, профессор не прибыл сюда для забавы, имел определённую цель и намерения – хотел один на один сказать несколько слов президенту, а тут состав общества не давал ему ни малейшей надежды, чтобы среди таких достойных гостей он, беднейший учитель, мог подойти к хозяину.
Но профессор Куделка был человеком храбрым, вздохнул, пришёл в себя и остался, только чуть отойдя от середины салона.
Всё-таки есть на свете милосердные сердца, даже в таких правильно устроенных домах, в которых им рисоваться этим чувством не позволял декорум.
В ряду дам, за группой, окружающей президентшу, сидела немолодая особа, в чёрном платье, также не очень свежем, скромно одетая и без претензии. Довольно тучная, совсем некрасивая, эта дама, словно по долгу прибывшая, сидела в глубоком кресле, со сложенными на груди руками, от неохоты помахивая веером. Её взгляд блуждал по салону и уши, казалось, не следят за французским разговором и сановником.
Она заметила обеспокоенность Куделки, мягко улыбнулась, медленно встала и прямо подошла к нему. Профессор узнал в ней докторову Х. из дома (верьте или не верьте, как вам нравится) графини В. Это святой памяти графство давало ей доступ в салон президентши, которой была близкой родственницей. Достойная докторова хорошо знала Куделку, сострадание её привело к нему. Профессор, увидев это и догадавшись, что она направляется к нему, из благодарности упал бы ей в ноги. Докторова была в свете очень достойным существом и в то же время очень простой, очень сердечной и – что ей в глазах президентши очень вредило – чрезвычайно смелой последовательницей своих убеждений… иногда эксцентричных и убранных в небывалые формы.
В обществе докторову опасались, потому что, хоть обычно аж до избытка была молчаливой, когда её какая официальная чепуха допекала – брала на зуб и говорила вещи, от которых прекрасные уши вяли.