— Хорошо хоть молодой человек оказался рядом внимательный. Помог вовремя. Донес, можно сказать, на руках.
Да, сударыня, слышали ли бы вас мои коллеги… Я мысленно прикидываю траекторию нашего движения от контроля до медпункта в административном здании и пытаюсь сообразить, сколько же человек могло видеть мое безжизненное тело на плече у читателя Штерна. Трогательное, надо думать, было зрелище. Иначе с чего бы милиционер кинулся провожать его сюда, вместо того, чтобы просто вызвать медсестру, связавшись с милицейским постом у административного входа. Хотя мало ли, может, туда тоже не дозвонились, а может, только что упустив Лёлика, мальчик сам не захотел лишний раз палиться. Да и со Штерном спорить, как известно, бесполезно. Если уж он каждый день умудряется проникать в библиотеку в пальто, то уж человека до медпункта дотащить, если очень охота…
Когда милиционер, наконец, удаляется, а медсестра снова садится на телефон, герой-спаситель подходит ко мне и скептически меня оглядывает. Потом наклоняется, проводит двумя пальцами у меня за воротом, чуть касаясь шеи, как будто и впрямь настоящий доктор, проверяющий пульс. Но оказывается, он просто подцепляет шнурок выбившегося у меня из-под рубахи треугольника. В этот момент я замечаю на воротнике его собственной белоснежной рубашки грязное красноватое пятнышко и вижу, что на шее у него блестит тонкая серебряная цепочка. Тоже на груди что-то носит, неужто крест?
Он в глубокой задумчивости, закусывая губу, смотрит на треугольник, потом переворачивает его, смотрит еще более внимательно.
— А вы знаете, что это за вещь? Он ведь не таким был изначально.
— А сейчас такой, — я забираю у него амулет и засовываю обратно под рубашку.
— И что же оно в таком виде обозначает, что вы его так близко к телу носите? — спрашивает он с усмешкой.
— Ну, так винкель же! — отвечаю я в тон ему. Буду я ему еще про Бытие и его подарки рассказывать…
— А, ну да… — и он тут же теряет всякий интерес. — У вас есть, кому за вами заехать?
— Уже нет, — мрачным тоном говорю я.
— Ладно, — говорит он со вздохом, — отвезу вас домой.
— Это еще зачем? — возмущаюсь я.
— Затем, что если вы потеряете сознание в метро, будет гораздо хуже, — строго говорит он. — Какой у вас местный телефон в зале?
Я называю ему номер — из чистого любопытства, посмотреть, как он будет объясняться с «серпентарием», и главное, о чем. Он идет к столу медсестры, строгим голосом просит ее прерваться. На меня в такой ситуации никто бы и внимания не обратил, а этому она сразу уступила. Вот что значит ходить в представительного вида пальто! Он набирает номер, и я слышу:
— Могу я поговорить с Лизаветой Сергевной?.
О, господи! Он еще и наши отчества знает!
— Это Штерн, — как всегда четко выговаривая слова, говорит он. — Можете спуститься в медпункт? Здесь сейчас лежит некто Сенч. Приходит в себя после визита одного человека с рыжим хохолком.
Черт, вот мне сейчас только по поводу Лёлика со старшей сестрой объясняться не хватало!.. Когда через несколько минут в медпункт влетает обеспокоенная Лиса, Штерн уже снова стоит у окна к нам спиной. Она зыркает на него подозрительным взглядом, потом подсаживается ко мне и шепотом интересуется.
— Стась, что случилось?
— Ну, что… кровь из носа, потом потеря сознания.
Про транспортировку моего тела я решаю не упоминать.
— А что за рыжий хохолок такой?
— Лёлик приходил.
— Лёлик?! Сюда?! В библиотеку?! — вопит она громким шепотом.
— Ну.
— Погоди-погоди… ты же не хочешь сказать, что…
— Я хочу сказать, что таким как я, вредно не ночевать дома, Лиса. Потому что потом с такими людьми на фоне общего недосыпа случаются Лёлики.
— Да ты что!.. — округляет она глаза, когда до нее доходит смысл моей фразы. — Как тебя вообще угораздило?… Стась, тебе сколько лет?… Где вы ночевали-то хоть?..
— Понятия не имею. Где-то на Петроградке.
— Пить меньше надо, вот что я тебе скажу!
— Угу. Надо.
— А что Фейга? — спрашивает она тихо.
Я видимо слишком долго молчу. Поэтому она снова спрашивает:
— Эй, у тебя все нормально?
— Нет, Лиса. Все плохо.
Весь день не думал об этом. И вот стоило мысленно вернуться к вчерашнему разговору, как у меня снова комок в горле.
— Ну, все. Прекратили, успокоились. Потом расскажешь.
Я мотаю головой. Потому что ни завтра, ни послезавтра не хочу об этом говорить. Ни с кем, даже с Лисой.
— Хорошо, не расскажешь. Сейчас ты куда поедешь?