— Если песенников ты ищешь, сказала Настасья, опять на меня взглянув хитрыми, зоркими глазами то пришел как раз к месту, здесь умеют петь. С тех пор, как овдовела, а тому уж три года, как муж мой лег в могилу, видно надоела ему вольная жизнь и молодая жена, все плачу и пою, одинокая, и лицо свое умываю слезами… Да, и не вернулся он… А статен был, как ты… При этих словах, белые щеки Настасьи покрылись тонким румянцем и слеза показалась между длинными ресницами. Затем она встала и стряхнула подол.
— Что же это и не угощаю тебя ничем, сейчас самовар поставлю и закуску принесу… И быстрыми шагами вышла она в сени. Я удивился легкой походке и стройному стану молодой вдовы.
Я осмотрелся кругом. Как уютно в избушке, стены чистые, белые, и голбец, и потолок, и так светел красный угол, и свет льется спокойно в маленькие окошки с улицы от белого снега.
У какой чародейки я? Глаза ее проникают в сердце. Ведь волшебниц много, говорят старики, в дремучих лесах севера, (и юга также).
Быстро приготовила самовар и завтрак Настасья Степановна, и сладко утолил я свой голод в приятной беседе с бледнолицей вдовой с острым носиком, с алыми губами и с светлозолотистыми волосами. И время утекало незаметно.
— Так спой что-нибудь мне, Настасья Степановна!
— Хорошо. Меня всегда приглашают по домам, и плачу я вместе с невестами. Так и сейчас спою я любимый плач мой.
И запела она, севши между двумя окошками, (ударяя себя в колено) звонким, как колокольчик голосом:.
— Довольно, Настасья Степановна, больше я не могу слушать, печаль овладела мною.
Она на меня опять пронзительно взглянула. «Сердце видно у тебя хрупкое».
Тут встала она, моя хозяюшка, взяла с лавки широкий, разноцветный пояс и надела его, и стала стройнее, надела на шею красный платок, и лицо ее стало белее.
Потом взяла шитье она и села к окну. В это время солнце заходящее выглянуло из-за белых туч и озарило Настасью. Я заметил — длинные ресницы золотистого цвета прикрывали ясные глаза. Она шила;, ее палец одетый в серебряный наперсток, быстро ходил, на алых губах была тонкая улыбка.
— Ты еще мне скажи, обратилась она ко мне, кто твой отец и мать твоя кто, богато ли живут, или мыкают горе, как наши бедные соседи, хотя и не думаю, судя по твоим словам.
При этом она на меня взглянула и заметил я в лучах заходящего солнца, что серые глаза ее с зеленым отливом. Они ласкали и томили, маня к себе и пугая.
— Отца моего зовут Феофилактом, а мать мою Гликерией. Живут они далеко отсюда, за многими реками у соснового бора. Отец мой охотник и рыболов. Из рук тоже у него ничего не валится. Нет бедности у них в доме, ни богатства. Я вижу, моя хозяюшка, что солнце уже ушло за дальние леса, а я собирался в деревню на берегу озера, отовсюду замкнутого ельником, Сейты. Сегодня ночью туда доберусь я, если идти быстрым шагом, приду к поздним вечерним приютным огням, к слепому сказочнику Вонифатию…
Так сказал я и собирался уже встать, потому что какой-то голос шептал мне, что надо идти…
Быстрым движением рук удержала меня Настасья, при этом обнажились ее локти дивной белизны, наперсток упал с ее пальца и она нагнулась за ним, и я любовался ее белизною шеи.