На краю города мы вошли в грязную чайную. Там народу было много; здесь всегда собирался рабочий люд с окраин. Хозяин, человек высокого роста, внимательно осмотрел нас обоих из-за прилавка. Мы сели за чай. Назарьев заметил, что костюм его производит неприятное впечатление на публику и пришел в гневный экстаз: захотел показать всем «самого себя». Когда уж мы пили чай, он спросил меня.
— Как ты думаешь, по какой линии движется земля?
Я был удивлен элементарностью вопроса и звучностью голоса, каким он был предложен.
— По эллипсу, ответил я.
Назарьев, взглянув на публику, сказал — дурак!
Я был в студенческой форме. «Оборванец учит студента», у всех промелькнула мысль, и многие прислушались к нашему разговору.
— Конечно, не совсем правильный эллипс, тут притяжение планет, оправдывался я.
— Дурак! Гремел Иван Степанович.
— Как же иначе. Это же и в астрономии так.
— Дураки вы все, студенты и….
— Не ругайтесь же, вы скажите, по какой линии движется земля….
— Земля движется по винтовой линии.
— Как же это так?
— Вот так, вдохновлялся мой собеседник. Близко стоящая публика была удивлена его мудростью и громким голосом. Сам высокий хозяин из за прилавка взглянул на него с должным уважением.
— Вот так, говорил Назарьев. Солнце движется или нет?
— Да.
— То-то вот и есть. Земля вокруг солнца, а оно вперед. Что будет, умники? Громогласно закончил аккорд своей мысли мой вдохновенный философ.
После этого случая наше знакомство стало теснее.
Много у нас было споров с ним. Часто мы садились за обед искреннейшими друзьями, но, подняв философский вопрос и не согласившись в принципах о сущности вещей, расходились, не дотронувшись до пищи. Все же мы были большие друзья и не раз вели чистосердечные разговоры о беге жизни.
Раз Назарьев пришел ко мне пред обедом и заявил, что сегодня у нас будет прощальная беседа. Я наскоро оделся и собрался с ним за город, в пригородный, уютный трактир, чтобы там всей душой предаться искреннейшей беседе. В предчувствии интимных, тайных мыслей мы спускались по светлому бульвару, усаженному стройными тополями, к окраине города.
Перед нами расстилался синий горизонт. У подножья города длинное предместье тянулось по житомирскому тракту.
По ней извозчики ехали туда и сюда, стада коров шли по краю дороги, за ними свиньи куда-то бежали.
Далее за предместьем зеленый холм возвышался, на нем белая церковь, далее леса, за лесом в голубой дали окрестные деревни. Мы спустились и пошли по песчаной дороге, то и дело встречая хохлушек в их белых, украшенных пестрыми, яркими узорами, костюмах. Назарьев молчал, я наблюдал за ним. Уж близко назначенное место. Вон — оно! Маленький, деревянный домик с вывеской, приятной нам, «Чайная». Зашли и сели в отдаленный угол.
Народу здесь всегда было мало. Только два-три чумака с кнутами в широких шароварах и в высоких шапках столпились, у прилавка и что-то рассуждали с рыжебородым хозяином.
Назарьев сел за стол, тряхнул головою; приподнял нос и, как бы понюхав воздух и оставшись им доволен, он сказал:
— Да-с, прощай, еду, уезжаю навеки из этого города, чтобы более не возвращаться в него.
Я опешил. Я всего ждал, только не этого.
— Что вы, Иван Степанович?
— Да-с, решено. Судьба грустная моя… слеза показалась на глазах Назарьева, потекла по морщинистой щеке и застряла в рыжей бороде его.
— Я не выскажу глубокой, сердечной раны, которую нанесла мне жизнь, и что заставляет меня идти на край света, куда-нибудь в степи…
Я этого не выскажу, это не имеет мирового значения… Но мысли, мысли мои должен оставить я для людей… Расскажу тебе, а ты передай им…
Он остановился и задумался.
Я, удивленный, смотрел на него, не зная, что думать, но ожидая нечто редкое, глубоко интересное. Вот он опять поднял голову, тряхнул кудрями.
— Да, не все ли равно? произнес он: я или кто-другой открыл великие мысли, лишь бы они были известны миру… Я передам тебе, а ты возвещай миру.
Человек нам принес чаю. Мы выпили по чашке. Взглянули в окно на песчаную улицу, по которой шли стада коров. По другой стороне улицы возвышались красивые дома с садами, а вверху было дивное, голубое небо.