Солнце зашло. Звезды показались на небе. Тоска сжимала мне сердце. Разве кого позвать? Дворника? Тот пойдет в полицию… Протокол… Бог с ними, не справлюсь ли один. Я стал прислушиваться, дышит или нет Иван Степанович. Не знаю, не могу определить.
— Ах, друг мой! Да уж ты не отравился ли? Неужели так можно напиться?
— Что вы там делаете, студент? раздался позади меня мужской грубый голос. Я оглянулся: предо мной стоял обход.
— Да вот человек пьян, хочу разбудить его.
Полицейские подошли.
— Да умер он, он холоден.
Они живо распорядились, дали свисток. Дворник прибежал, потом извозчик откуда то взялся.
— В склеп Николая за городом, знаешь?
— Как, в мертвецкую? Я не позволю.
— Мы тебя не спрашиваем. Ты с нами пойдешь, в участок.
Тоска душила меня. «Ничего нет в мире. Умер, друг и не стало его, и не будет никогда!..
Дух мира, живущий там за звездами, молчит.
Железные законы мира давят все живое. Бесконечная пустыня… пески, на котором рассыпаны временем человеческие кости…
Ужасный мороз эгоизма, культуры, нервной жизни заледенил все источники живые».
Меня привели в участок и посадили до «начальства» в маленькую комнатку с каменными сводами.
Что же было дальше?
Неужели умер Иван Степанович, неужели более он не проснулся? Нет! Его похоронили у дубового леса. Цветочки выросли на его могиле. Шум дубравы — надгробная песня его. Звезды небесные шлют свет и радость на его могилу.
Что ж? вечна природа и вечны тайны Ее.
Жизнь — сказка, люди — дети.
Кругом непонятные речи в шуме ветра, в всплеске волн, в красоте млечного пути, дуги небесной, и в безмолвии Бесконечности.
Дневник безумного
19** Сентябрь.
Милая моя! Пишу тебе и для тебя. Когда-нибудь — ты прочтешь, знаю я это. Я верю в родство душ и в Δαιμονα, когда-нибудь я увижу лицо, туман пока покрывает его и непережитое еще время… Да, итак пишу тебе. Грустно мне среди людей. Я ищу новых звуков, я окружен духами, поющими свои песни, а — люди… для них я безумец. Безумец, безумец! Живу я теперь в гор. N…, учителем словесности судьба меня поставила. Ораторствую я, что говорить, довольно свободно. О любви, говорю, о соединении душ здесь на земле и там на небе! Аудитория в безмолвии меня слушает. Муха пролетит — слышно все… А приятные, румяные девушки сидят и пьют сладкие слова мои. Изящно одетые они, как весенний букет предо мною! Сегодня толковал я о Жуковском им. — Эсхин и Теон… О символы великие! друг мой… Теон — это я! Только ты не в гробе… Где-нибудь ты в южном городе, на берегу синего моря, может быть сейчас глядишь на огненный блеск заката, отразившегося в волнах моря и мечтаешь обо мне… Δαιμων мне говорит так…
Классная дама слушала со вниманием «новое слово» о поэзии и любви… Я начал так: «вот вы идете по улице в летнее время. Синее небо над вами, и благодатное солнце. Белые облака бегут караванами. Вы смотрите на белорунные небесные стада, и душа ваша млеет, вы чувствуете красоту — это первый луч любви, первое слово Теона».
Когда я так говорил, ученицы замерли, а классная дама вышла куда-то, должно быть, слёзы умиления не дали ей досидеть…
Я продолжал: «вы идете вечерней порою по берегу реки. Солнце уже зашло, умолкло пение птиц. Вы смотрите на вечернюю зарю, и слышите звуки чуткою душою… Новые звуки, не возвещенные еще поэтами миру, эти звуки идут из глубины души, неизъясненной никем, они из сущности мира идут… О если бы поэты выплакали нам свое горе в этих новых звуках… Дайте и дайте их мне! Жизни возвышенной дайте мне… Вот что значит первый луч любви, на что дал намек, слабый намек великий Жуковский в Эсхине и Теоне»… Звонок тут прервал мой урок… Завтра продолжу я мои речи и мои мольбы к тебе, несравненная!
5-го Сентября.
Снова к тебе обращаюсь, отдаленный и, быть может, несуществующий друг!
Тяжко мне жить и никто меня не понимает. Сейчас сижу в своей комнате, мой брат Василий в соседней зале, он играет в карты с приятелями.
Он — следователь и чиновник, он земной человек. Сплетни, карты, флирт — вот его занятия, а если что скажу ему — убирайся, юродивый! вот что от него услышу. Надо бы от него уехать, да жаль отцовского дома, к которому я так привык и сроднился душой…