Но Светлана Полевых вскинула на него глаза — и Милосадов, как василиск, впился в нее цепенящим взглядом.
— Ты что же думаешь, дорогая, — неторопливо, будто уже был уверен, что она никуда не денется, — сказал он совершенно новым голосом, неприятным, с опасной гнусавинкой. — Типа, расставила все по местам? Я тебе в сокровенном признался, душу тебе раскрыл, а ты — харчок в эту душу? Нет, так дела не делаются. Типа, рассказала мне про папу, я утрусь, как терпила у параши, а ты пойдешь хвостом крутить направо-налево? А не подумала, что я тогда с тобой сделаю?
Светлана Полевых смотрела на него в молчаливом изумлении: глаза расширились, рот приоткрылся; она явно не была готова к такому повороту.
— Ты лучше пока не кипишись, — продолжил Милосадов, делая к ней шаг. Поступь его тоже стала иной: это были вкрадчивые, по-зверьи пластичные движения. — Ты меня послушай, что дальше будет. Во-первых, сама из института вылетишь. Уж поверь, мне это организовать — как два пальца об асфальт. Пара звонков — и готово дело.
Сделал еще шаг.
— Тебя, конечно, такая угроза не остановит. Что тебе институт! Лучше ты гордой останешься. Да и не поверишь, наверное. Не опустишься до того, чтоб моих угроз бояться. Может, и опомнишься после, да уже поздно будет…
Снова вкрадчиво шагнул.
— Но это не вся песня. Я тебе для комплекта другое скажу. Есть ведь еще Петя Серебров — великий поэт. Красавец этакий. Которого ты так полюбила, да?
Фыркнул и еще немного приблизился.
— У вас, я смотрю, чудные отношения наладились… Он на филфаке, верно? Видишь, я знаю. Хочешь, скажу, кто у него декан? Но это ладно. Другое скажи: ты над его половой принадлежностью никогда не задумывалась? Или, небось, если и задумывалась, то исключительно в личном аспекте? А в административном — нет? Или даже в государственном — тоже нет? Бедняжка… Тогда я разъясню. Пол у него — по крайней мере по документам — мужской. Поэтому когда твой гений полетит из университета — а он полетит, как фанера над Парижем, я это в два счета устрою, — его, в отличие от тебя, тут же загребут. Догадываешься, куда? Правильно, в армию. А там важно не то, какой из него поэт, а какой из него новобранец. Там не рифмочки сочинять, а быть готовым к защите Родины. Посмотрят-посмотрят, поймут, что толку, как от козла молока, и поимеют по полной. Ладно б только опетушили, а то еще и почки отобьют. Хорошо, если по очереди, но могут и обе сразу. А потом, спасая драгоценную жизнь рядового, ноги отчекрыжат по самое некуда: по самые, как говорится, помидоры… Как тебе такая перспективка? Если мозгами раскинуть, в ней нет ничего особо ужасного: это ведь тоже жизнь, дорогая!..
Он замолчал.
Мне показалось — сейчас упадет, но Светлана только привалилась к двери.
— Так что дело за тобой, — сухо сказал Милосадов. — Хочешь — целина, хочешь — Сибирь. В том смысле, что хочешь — позволь мне тебя как сыр в масле катать. А не хочешь кататься — сама будешь коляску со своим гением толкать. Понимаешь, что не шучу?
Она пошатнулась и тяжело села на стул у двери. Лицо было каменное. Из почерневших глаз медленно катились слезы. Все вместе напоминало знаменитый фонтан.
— Чтобы с этой минуты он к тебе — ни на шаг. И больше никому — ни слова! — металлически сказал Милосадов.
7
— Ой, девочки, что делается-то!..
И без того все шло кувырком, так что свои многообещающие интонации Плотникова могла бы придержать до лучшего дня.
В каком смысле кувырком? — в самом прямом.
Библиотека готовилась к переезду. Кто когда-нибудь принимал участие в переселении библиотек, тот знает, что это такое. Если нет, растолковывать бесполезно, все равно не поймет.
Картонные коробки были потребны в таких количествах, что если поставить чохом друг на друга, легко бы достали до Луны. Что же касается бечевок, то, обмотав старушку-Землю в каких угодно направлениях раз тридцать пять, остатка еще хватило бы повеситься всем отчаявшимся упаковщикам.
О толчее и бестолковщине отдельно говорить не буду, нервы не выдерживают.
В общем, тихая библиотека превратилась в ад. Там, где прежде таджикская женщина Мехри неустанно шваркала шваброй, оставляя за собой блестящие полосы мокрого линолеума, теперь даже на грязные обрывки бумаги никто не обращал внимания. А уж что касается пыли, то ее залежи, снявшиеся с опустошаемых стеллажей, плыли по воздуху многослойными пирогами: сквозняки волнисто и причудливо колебали их, а вблизи открытых форточек с ловкостью официантов заворачивали в перламутровые воронки, вызывая отчетливо кулинарные ассоциации — с лавашами и устрицами.