— Разве о таком в газетах пишут? — Светлана явно насторожилась.
— Ну, конечно, пишут, — бросил Петя и сказал, явно переводя разговор: — Название-то какое.
— Название славное, — кивнул Красовский. — Россияне должны знать классические произведения хотя бы в объеме названий торговых центров. Одобряю и поддерживаю. Конечно, лучше бы звучало «Бесы». Будем надеяться, что так назовут следующий — они же плодятся, как мухи.
Петя принялся изощряться на этот счет:
— Торгово-развлекательный центр «Пир во время чумы»!
— Ну, брат, это слишком уж на поверхности лежит, — раскриктиковал Красовский.
— «Остров сокровищ»!
Светлана Полевых выдвинула свое:
— «Преступление и наказание».
— Да, милая, но в чем же тут наказание? — спросил Петя. — Нет, это не подходит.
— «Бедные люди», — предложила Наталья Павловна.
— Все, Наталья Павловна, приз ваш! — захохотал Красовский. — Умри, Денис, лучше не напишешь. Аршинными буквами, чтобы с самолетов было видно.
В общем, так они сидели, выпивали и закусывали, и все было очень хорошо, пока Серебров не заспорил с Красовским. Собственно, и это было хорошо, даже лучше, чем раньше, но уж как-то очень напряженно.
Началось с того, что Петя обмолвился: дескать, ничто не сравнится с радостью творчества, и ему, как пишущему человеку, это куда как хорошо известно. И даже то, что, как он случайно узнал, Карацупу взяли на Центральное радио вести поэтическую передачу, не может ему испортить настроения, поскольку, как ни крути, лучше быть гением в забвении, чем бездарем на виду.
Конечно, он мог бы облечь свою мысль в чуть более скромную и чуть менее напыщенную форму — в конце концов рядом с ним сидел человек, которому тоже никак нельзя было отказать в этой самой «пишущести», да и подвержен ей он был куда дольше. Так что, перед тем как бакланить свое, можно было бы узнать его мнение.
Однако пара рюмок способствовала тому, что Петя высказался именно так — безапелляционно и торжественно.
Как я и думал, Красовский отреагировал самым непосредственным образом: сначала прыснул, затем замер на мгновение, уставившись в тарелку с загнувшимися остатками сыра и как будто еще раз осмысливая сказанное, а осмыслив, разразился хохотом — настолько бурным, что был вынужден, чтобы не расплескать, вернуть рюмку на стол.
Светлана Полевых закусила губу. На ее милое лицо набежали одновременно две тени: во-первых, досады — ей было неприятно, что вино ударило Сереброву в голову, заставив ни с того ни с сего говорить благоглупости, а во-вторых, обиды — потому что Красовский мог бы рассмеяться не так издевательски и глумливо.
Честно говоря, сердце у меня замерло — то ли от жалости к ней, то ли от сочувствия. Впрочем, возможно, это одно и то же.
Все мы вправе надеяться, что, когда любимые выставляют себя не в лучшем свете, окружающие отнесутся к этому так же благосклонно, как мы сами… и как часто эти надежды приносят еще более острое разочарование, чем даже те, что мы тщетно питаем по отношению к самим себе.
И еще я заметил испуганное выражение на лице Натальи Павловны — наверное, она боялась, что Светлана Полевых сейчас со всем пылом бросится защищать Петю, в результате чего заварится такая густая каша, что этим вечером ее уже не расхлебать.
Я ее понимал, мне тоже не хотелось, чтобы Светлана Полевых заступалась за Петю, потому что тогда все непременно начнут фальшивить… Ведь одно дело, когда чувствуешь себя на равных, а совсем другое — если споришь с инвалидом, — по крайней мере пока окончательно к этому не привык; а никто из нас еще не привык окончательно к тому, что Светлану Полевых приходится возить в инвалидной коляске. Да и как к этому привыкнуть?
Но Светлана промолчала. Я лишь заметил, как она сжала подлокотники.
Зато Петя, услышав ядовитый смех Красовского, мигом протрезвел, вновь обретя взвешенность осторожных суждений. И у них завязался… впрочем, спором начавшийся разговор назвать было трудно, потому что чем дальше он шел, тем душевней становился.
Понятно, что разговор складывался долгим и путаным: точь-в-точь старое раскидистое дерево, увитое плетями вьющихся растений да вдобавок покореженное вчерашним буреломом.
Пожалуй, никто третий не смог бы досконально разобраться в том, что они говорили: речь показалась бы ему путанной, бессвязно скачущей с предмета на предмет. Он не поспевал бы вышелушивать тот смысл, что они торопливо и подчас довольно неряшливо запеленывали в слова.
С другой стороны, могло показаться, что это не двое сошлись друг с другом в нескончаемом противоречии, а кто-то один толкует с самим собой: с самим собой не то помолодевшим, не то, наоборот, набравшимся лет. Не другого, а самого себя он уговаривает не предаваться запальчивости: дескать, есть вещи, о которых нельзя иметь суждения, ибо ему еще только предстоит их пережить. А вот сам же себе отвечает, что, мол, неправда: он имеет право на всякое понятие, поскольку судьба и сердце не могут, раз начав бег в одном направлении, переменить его на противоположное, — а значит, из любой точки пути можно пробросить взгляд в будущее.