Сердце мое заболело. Заныло, затрепетало, сжимаясь от страха, — как будто его вот-вот должны были вырвать из груди.
Старший отважно спикировал. Ловко затрепетав крыльями, присел на карниз.
— Здравствуйте, Соломон Богданович. Уж извините, на тридцать четыре секунды задержались. — И привычно пошутил: — Чертовы пробки.
— Да ладно, — ответил я. — Пробки в потолок! Разве дело в секундах?
— Тогда на крыло?
— На крыло, — кивнул я. — Летим!
Вот и все…
Воздух принял меня, поддержал!.. я набрал высоту, лег на курс!.. и полетел, с каждым взмахом крыльев оказываясь дальше от того, что было недвижно, а потому оставалось позади.
Ветер скручивал воздух в полупрозрачные воронки и подгонял меня, и подхватывал. И дружные Luscinia luscinia летели рядом: я всегда мог рассчитывать на их поддержку, на помощь в том дальнем пути, что нам предстоял.
Все было хорошо.
Но сердце! Бедное мое сердце!
С каждым взмахом крыльев оно болело все сильнее.
Да, ведь с каждым взмахом крыльев я оказывался дальше от того, что было недвижно, а потому оставалось за спиной, — и, вероятно, мое несчастное сердце было привязано к нему каким-то нервом, или жилкой, или кровеносным сосудом; эта привязь мучительно растягивалась, принося мне все новые страдания… И вдруг я понял, что когда она порвется (а она порвется, ведь с каждым взмахом крыльев я оказывался все дальше, и на всей земле нет ничего столь прочного, что смогло бы выдержать этот страшный натяг!), — когда она порвется, я умру.
— Дорогие Luscinia luscinia! — закричал я в страшном, судорожном испуге. — Я возвращаюсь, прощайте!
И тут же нырнул и кувыркнулся, а потом, уже взяв обратный курс и оглянувшись, помахал им крылом.
Вероятно, они посчитали невозможным расстаться со мной вот так, на лету.
От главной стаи отделилась малая горсть дорогих сердцу птах: догнали и полетели рядом, твердя, что, раз уж я решил вернуться, непременно должны проводить меня до прежнего места.
Скоро я, переводя дыхание, опустился на карниз.
А они сделали круг — и окончательно растворились в курчавом воздухе.