— Забота у нас простая,
Забота наша такая…
Светлана Полевых слушала его. По губам скользила смущенная улыбка.
Жила бы страна родная, —
И нету других забот.
— Да, вот так, Светлана, — сказал Милосадов, обрывая себя и вновь переходя на презренную прозу. — Поверите ли, в такие мгновения вся твоя жизнь озаряется новым светом. Невольно вспоминаешь этапы большого пути. Был ли ты честен? — был. Не предавал ли ты своих отважных товарищей, готовых разделить с тобой всю тяжесть сражения? — нет, не предавал. Проявлял ли ты образцы храбрости и мужества? — еще как. Заслуживал ли одобрение начальства? — конечно, и много раз. Имеешь ли поощрения и награды? — так точно. А встречалась ли в твоей жизни настоящая любовь?
Милосадов горько усмехнулся и, опустив голову, вздохнул.
И снова невесело запел:
— И так же, как в жизни каждый,
Любовь ты встретишь однажды…
Замолчал, не поднимая взгляда и как будто размышляя над чем-то очень важным.
— Это ваша песня? — тихо спросила Светлана Полевых.
— Моя, — стыдливо признался Милосадов.
Я чуть не упал с жердочки. Ничего себе! Даже желторотым птенцам известно, что это «Песня о тревожной молодости» Пахмутовой на стихи Ошанина. А он, глазом не моргнув, говорит, что его.
Светлана Полевых покивала с загадочно-мечтательной улыбкой и сказала:
— Здорово… Наверное, вы много написали?
— Достаточно, — сдержанно отозвался Милосадов.
— И, наверное, все песни такие же хорошие?
Милосадов насторожился.
— Что вы имеете в виду? — вкрадчиво спросил он.
— «В лесу родилась елочка…» — тоже ваша?
Я чуть не захлопал крыльями от восторга.
Светлана продолжала чарующе улыбаться. Не знаю, какой оборот получили бы события, но в эту минуту в зал заглянул Петя Серебров.
— Здравствуйте, Виктор Сергеевич, — сказал он. — Мы собрались.
— Отлично! — весело и живо ответил Милосадов, резко поворачиваясь к нему. Появление Пети он расценил как счастливую соломинку, за которую тут же уцепился. При этом я буквально видел, как под костями его черепа шевелятся извилины: уцепиться-то уцепился, но, похоже, не мог сообразить, кто это такой и чего хочет. Однако, как всегда, нашел вопрос, ответ на который, сам по себе не имеющий никакого значения, помог бы определить место в происходящем: — Давно?
— Зачем давно? — удивленно переспросил Серебров. — Семинар же в семь?
— Ну, разумеется, в семь, — сказал Милосадов, овладевая ситуацией. — То есть все готовы?
— Готовы, — кивнул Серебров. — Одиннадцать поэтов. Есть, правда, пара-другая прозаиков. Но Калабаров их всегда пускал, потому что они тоже иногда пишут стихи.
Физиономия Милосадова окончательно просветлела.
— Светлана, вы ведь тоже любите поэзию? — спросил он как ни в чем не бывало. — Приглашаю вас на поэтический семинар.
Между тем Светлана Полевых во все глаза смотрела на долговязого поэта Сереброва, и разрази меня гром, если в это мгновение мне не почудился какой-то мелодичный звон — как будто кто-то невзначай коснулся серебряного колокольчика.
***
Расселись там же, где всегда — в маленьком зале. Почти всех я знал. Валерий Малышев, Оля Клочкова, Фима Крокус, Николай Дворак, Вася Складочников, Вероника Ртищева… Был и незнакомец — круглощекий юноша в замшевой куртке, с папочкой в одной руке и авторучкой в другой, что делало его похожим на продавца канцтоваров.
— Здравствуйте, здравствуйте, — сказал Милосадов, садясь. — Думаю, мне следует сказать несколько слов о себе. Милосадов Виктор Сергеевич. Кандидат филологии. — Я буквально подпрыгнул на жердочке, но все-таки решил дождаться завершения этой лживой речи. — Стихи пишу, разумеется… Какой русский интеллигент не пишет стихи? Это же просто смешно, если интеллигент не пишет стихи.
Серебров и Крокус недоуменно переглянулись: должно быть, оба ждали родительного падежа. Но не дождались.
— Ну и хватит пока, давайте к делу, — сказал Милосадов, хмурясь. — Как вы обычно строили работу?
— Вообще-то должны были Витю Бакланова обсуждать, — сказал Петя. — А тут такое… Но мы приготовились. Оппоненты рукопись прочли, да и так она по рукам походила. Ты сколько экземпляров раздал? — спросил он, поворачиваясь к Бакланову.
— Шесть… или семь даже, не помню, — ответил Бакланов тем низким голосом, какой обычно называют замогильным. — Навалом было экземпляров, всем хватило.
— Все прочли? — уточнил Петя, озираясь.
— Все! — загалдели семинаристы.
Светлана Полевых, нашедшая себе местечко на стуле у двери, заинтересованно озиралась. Я отметил, что Милосадову ее интерес явно не нравился, — он недовольно сморщился и отвернулся.
— Так вот я и говорю, — сказал Петя, обращаясь к Милосадову. — Может быть, так и сделаем? Обсудим Бакланова, если уж собирались… Только знаете что. — Он поднялся во весь свой немалый рост. — Давайте сначала почтим память Юрия Петровича Калабарова. И пусть наш семинар будет ему памятником.
Загремели стулья, семинаристы поднялись, опустив головы. Встал и Милосадов. Было слышно, как тренькает под потолком люминесцентная лампа.
— Вечная ему память, — сказал Петя Серебров. — Прошу садиться…
Сели.
— Ну хорошо, — пожал плечами Милосадов. — А в какой форме вы проводите обсуждения? Я в каких только семинарах ни участвовал — и у всех, знаете ли, по-своему.
— У нас просто, — начал разъяснять Петя. — Сначала автор говорит два слова о себе и читает корпус (я заметил, что у Милосадова дрогнули брови; но он, как всегда, не подал виду, что поплыл). Потом выступают оппоненты. Их два. Они самым внимательным образом изучили корпус представленных стихотворений (Милосадов снова двинул бровями: поймал, стало быть, смысл незнакомого прежде слова и теперь уж покатит его направо-налево, не остановишь). Излагают свои позиции. После этого семинаристы высказываются… Ведь кое-кто, если не удалось помолоть языком, считает день потраченным впустую…
— Ты сам поговорить мастак, — обиженно сказал златоуст Фима Крокус, признав тем самым, что камушек летел в его огород.
— Ладно, ладно, какие счеты… В общем, обычно у нас все хотят сказать. Потом руководитель — вы то есть — подводит итог. А уж самым последним слово опять получает автор. — Петя взглянул на угрюмо глядящего в пол Бакланова и решил для верности разъяснить: — Уже не читать, конечно, а просто чтобы поблагодарить за внимание. Реверансы всякие сделать… а никого ни в коем случае не ругать и правоту свою поэтическую не отстаивать… Да, Витюш?
— Да, — утробно продудел Бакланов.
— Ну что ж, — покивал Милосадов. — Тогда прошу.
Бакланов вышел на середину.
— О себе… да что о себе, все обо мне знают… Однажды в поезде ехал… мужик один. Как, говорит, фамилия. Я говорю: Бакланов. Поэт? Да, отвечаю, поэт. Он чуть с полки не упал. Зарылся в подушку, всю дорогу причитал: «Сам Бакланов! Сам Бакланов!..» В общем, о себе мне говорить — только время тратить. Лучше читать буду…
И стал читать.
Невысокого роста, сутулый, он смотрел исподлобья, что в сочетании с кривым вислым носом оставляло довольно мрачное впечатление. При завершениях строк Бакланов производил неприятные громкие завывания наподобие волчьих и вращал глазами, а многие звуки вылетали из него скорее чавкающими, нежели шипящими. Вдобавок он то и дело совершал неожиданные и резкие жесты, каждый из которых вызывал тревожные мысли о том, не вопьется ли он сейчас крючковатыми пальцами в горло кого-нибудь из ценителей поэзии, слушавших его с явной опаской.
Я хорошо помнил эффект, неизменно производимый его стихотворением «Змеи». Речь в пиесе шла насчет того, что лирический герой, предаваясь в весеннем лесу мечтаниям любви, едва не свалился в яму с гадюками. Сила искусства поэта Бакланова была такова, что всякий раз какой-нибудь девушке становилось плохо.