***
Под самый конец в зальчик заглянула Катя Зонтикова.
— Ой! — сказала она жеманно. — Виктор Сергеевич, я уж обыскалась. Вы закончили? А то там по городскому требуют. Сказали, из приемной Разбельдыева…
— Елки-палки! — воскликнул Милосадов, вскакивая. У дверей он все же запнулся, чтобы шепнуть Светлане Полевых: — Подождите меня, пожалуйста.
Я еще покрутил головой, кое на что с любопытством обратив внимание, а затем пырхнул в сторону кабинета.
Что же я увидел?
Вместо того чтобы, как обычно, вольготно и по-хозяйски развалиться в собственном кресле, Милосадов почему-то стоял по стойке «смирно» сбоку от стола. Левую руку он вытянул и прижал к бедру, правую вскинул и согнул в локте, как будто отдавая честь. Но на самом деле напряженная ладонь не к виску топырилась знаком воинского салюта, а держала телефонную трубку.
— Есть, товарищ генерал! — твердо, как молотком по железу, говорил Милосадов. — Так точно!
До меня доносились начальственные звуки рокочущего в мембране голоса.
— Ко времени «Ч» все будет готово, товарищ генерал, — отвечал Милосадов, вытягиваясь пуще. — Слушаюсь!.. В настоящее время завершается проработка вопроса о капремонте с последующей переменой назначения строительства!.. Так точно, всем заинтересованным лицам определена их заинтересованность. В реальном выражении это… Есть молчать, товарищ генерал!.. Есть держать в курсе, товарищ генерал!..
В мембране заныли короткие гудки. Милосадов еще несколько секунд стоял навытяжку, а потом медленно распрямил руку и опустил трубку на рычаги так осторожно, как если бы производил разминирование.
Затем он направился в зал.
А я, разумеется, за ним.
Но спешили мы совершенно зря: зал уже опустел.
— Вы кого-то ищете, Виктор Сергеевич? — спросила Зонтикова так кокетливо, что я ожидал услышать продолжение: «Уж не меня ли?».
— На семинаре девушка сидела, читательница… книгу обещал. Где она?
— Ах, девушка! — понимающе протянула Зонтикова. — Это Светлана Полевых, что ли? Не дождетесь. — И мстительно заключила: — Она с Петей Серебровым ушла.
5
Надо сказать, сути того разговора, когда Милосадов стоял навытяжку, я, к своему огорчению, тоже совершенно не понял. Честно сказать, мне это уже стало надоедать: приходилось гнать от себя подозрения в собственной бестолковости. Ну что такое, в самом деле: слушаешь во все уши, ловишь каждое слово, все по отдельности вроде бы ясно как божий день, а станешь суммировать — загадка.
Но все же удалось уловить одну важную вещь.
Прежде у меня складывалось впечатление, что до библиотечных забот-хлопот и надобностей Милосадову дела нет никакого. Ему бы только собрания собирать, чтобы красочно высказаться: то насчет того, как высоко стоит среди других должность библиотекаря — он хранитель человеческих знаний и заботник разума и света, то о национальной идее, то на худой конец о борьбе с коррупцией: яростно призывал искоренить ее в библиотечной среде начисто, а впредь не позволять даже малых ростков.
Однако в этом разговоре речь зашла, в частности, о давным-давно назревшей необходимости ремонта, и это заставило меня взглянуть на Милосадова чуть иначе: выходит дело, он все же думал о наших насущных надобностях.
Ремонт и в самом деле был нужен библиотеке как воздух, и очень скоро жизнь доказала это еще раз и с невиданной прежде убедительностью.
Первой черную весть принесла та, что всегда сует нос куда ни попадя, а потому все знает лучше всех — Плотникова.
Ее послали набрать к обеду воды в чайник — с паршивой овцы хоть шерсти клок. Вернувшись, Плотникова брякнула посудину и недовольно сообщила, что из подвала снова потягивает. И чем именно потягивает, тоже сказала и сравнение привела, как из чего потягивает. И закончила брезгливо: «Просто хоть нос затыкай».
На все это Наталья Павловна, не успевшая, как иногда ей удавалось, перебить речь Плотниковой возмущенным восклицанием, только всплеснула руками.
— Господи, Валентина Федоровна, ну что же вы говорите такое! — плачуще сказала она. — Вы о носе своем беспокоитесь, а у меня уши вянут, честное слово! Неужели нельзя культурно выразиться?
— А что, я правду говорю, — невозмутимо отозвалась Плотникова. — И как тут культурно, если разит, как у негра из… — Она не довела до конца свое хоть и не вполне уместное (ведь обычно речь идет о темноте), но все же образное сравнение, а вместо того заметила: — Выходит дело, пора Джин-Толика звать.
— Ох! — сказала Калинина. — Что толку от вашего Джин-Толика? Когда уж нам ремонт сделают?
— Дождетесь вы ремонта, как же! — мрачно сказала Коган. Похоже, у нее на языке вертелось много выражений, способных составить серьезную конкуренцию тем, что только что употребила Плотникова, но я был уверен, что в силу врожденной интеллигентности она ни одного из них себе не позволит. — И слава богу. Потому что если начнут капитально ремонтировать, так уж потом не видать нам библиотеки как своих ушей. В Бутово выселят — там и кукарекай.
Про подвал тут же забыли, и разгорелся спор насчет ремонта.
Все аргументы «за» и «против» — в том числе как самые нелепые, так и вовсе не имевшие отношения к делу — я давно знал наизусть.
Действительно, ремонт был нужен. Дом строился незадолго до начала Первой мировой и даже входил в какие-то списки и перечни культурных ценностей. Древностью рода, мы, понятное дело, гордились, однако обшарпанные стены просили шпаклевки и краски. Просевший выщелканный паркет цепко хватал за каблуки, и как-то раз сама Махрушкина чуть не въехала носом в книжную полку. Тыщу раз горевшая проводка аспидно змеилась по облупленным потолкам, в туалет и залетать было страшно: а ну как ржавый бачок грохнется с верхотуры да и зашибет ненароком?
Но главная беда состояла в том, что помещение располагалось на первом этаже. В подвал под нами уходили канализационные стояки всего четырехэтажного дома: верхние этажи занимали квартиры, некоторые из которых еще оставались коммуналками. Примерно раз в квартал что-то где-то засорялось. В результате происходило именно то, о чем так красочно и образно поведала сейчас Плотникова: перло изо всех дыр и заливало всклянь.
Иных средств в арсенале не было, а потому звали Джин-Толика. Это был местный сантехник — коренастый седоватый крепыш в пузырчатых лоснящихся штанах (вероятно, когда-то они были праздничными), зеленой потрепанной рабочей куртке, с сальной бейсболкой на вихрастой голове и со школьным портфелем в руках. В силу своей облезлости последний вызывал пугающие мысли о неизлечимых кожных заболеваниях, но был усовершенствован с помощью обрывка брючного ремня, позволявшего вешать его на плечо.
Сделав дело, Джин-Толик получал из рук Калабарова положенную бутылку.
Редко, но все-таки время от времени он заглядывал к нам и по своей надобности. В такие разы бывал необыкновенно сумрачен. Пройдя в кабинет, принимал вежливое предложение Калабарова присесть, но от чаю решительно отказывался. Грустно кивая, принимался изливать наболевшее: по его словам, качество пакли оставляло желать много лучшего, бочата нынче никуда не годились, а уж о сгонах — с горечью говорил он — и толковать не приходится. В конце концов Калабаров, покряхтев, авансировал его двумястами граммов очищенной, и Джин-Толик уходил, сердечно благодаря и обещая ликвидировать следующее затопление в кратчайшие сроки и с отменным качеством.
Заглянул он и вскоре после похорон. Услышав, что случилось, стащил с головы бейсболку и пригорюнился. Потом спросил: «Это, что ли?» — и постучал кулаком по макушке. «Нет? Тогда это, что ли?» — и трижды ударил в левую сторону груди. Услышав ответ, насупился пуще и молча удалился…
Найти его подчас бывало трудновато, но Калабаров знал способы добыть сантехника, в каких бы высях он об ту пору ни обретался. Я сам пару раз наблюдал, как Юрий Петрович собственноручно приводил Джин-Толика, доставленного со двора какими-то ханыгами, в рабочее состояние. В ход шли крепкий чай, лимон, нашатырный спирт, а сразу после нашатырного и этиловый, отпускаемый в этом случае чайными ложками.