А уж что до содержания, то, говаривал Калабаров, поэт сам за него ответит и душой, и сердцем, а потому было бы глупо об этом рассуждать, — тем более что нигде так тесно не переплетаются содержание и форма, как в творениях поэтических…
Милосадов придерживался иной манеры. В первые разы он еще как-то сдерживался, но потом дал себе волю и говорил беспрестанно. Как правило, его болтовня мало относилась к делу, но если кому-то и удавалось что-то прочесть, то исключительно в коротких паузах его суесловия.
Собственно поэтические штудии страдали некоторой куцеватостью. Или, что ли, ограниченностью: Милосадов цитировал почти исключительно эстрадные песни (и те знал в виде плохо лепившихся друг к другу обрывков), смело находя в сих, несомненно, стихотворных, но чрезвычайно редко поэтических текстах предпосылки и опору для своих весьма и весьма далеко идущих выводов.
Что же касается, так сказать, не голосовых, а письменных поэтов, то и здесь он помнил только то, что разошлось песнями. Зачитывал кое-что из Есенина, фамильярно называя его Серегой (кстати, о «Собаке Качалова» слыхом не слыхивал, зато любил вырвать строку-другую из «Клен ты мой опавший…», чтобы прочесть с минорной надрывностью), прохаживался по Некрасову, Ваншенкину и Суркову. Лично я с годами стал излишне чувствителен, меня прошибало на слезу и когда он неумело декламировал: «Было двенадцать разбойников, // Был Кудеяр-атаман, // Много разбойники пролили // Крови честных христиан…», и от «Землянки», и от знобящего ощущения того, как свистит ветер по темной, полной опасности степи. (Милосадов настаивал, что «Темная ночь» принадлежит перу Симонова, истинного автора стихотворения никто из семинаристов не знал, а выкрикивать с места «Агатов, Агатов!» я считал не вполне уместным).
Или вот еще как-то раз в перерыве, собрав вокруг себя часть участников мужеска пола, под радостный гогот последних прочел им что-то из Василия Федорова…
Несмотря на его усилия (а точнее, благодаря им), к третьему-четвертому заседанию ряды семинаристов поредели. Я слышал, как сам Петя Серебров, исполнявший почетную должность старосты, ворчливо и раздосадовано говорил Аркаше Бингусу: «С его чутьем из сортира «занято» кричать, а не семинар вести. Ну его к черту, вот обсужусь и уйду, пусть с Карацупой своим возится. Пойдешь со мной?» — «А куда?» — уныло спрашивал Бингус. — «Мало ли куда…» — «Мало ли!.. вот и выходит, что некуда…» — «Некуда?! Полно мест! К Волгину пойдем, к Кузьмину пойдем». Аркаша крякал, изумленно качая головой: «К Волгину!.. к Кузьмину!..». Да и по самому Сереброву было видно, что лучше прежнего калабаровского он семинара найти не чает.
Кризис случился на том заседании, которого дожидался Петя, на его собственном обсуждении.
Накладки выявились с самого начала. Оказалось, Серебров самолично, не дожидаясь хотя бы внятного одобрения Милосадова, раздобыл телефон Красовского и пригласил его на семинар, но не на этот вторник, а на следующий. Однако Красовский перепутал и пришел именно в этот вторник, к обсуждению Сереброва.
Если Милосадову это и не понравилось (а кому понравится, коли скачут через голову?), то виду не подал: наоборот, поднялся и радушно встретил Красовского в середине комнаты.
— Добро пожаловать. Чрезвычайно приятно! Наслышан, как же! Милосадов Виктор Сергеевич, исполняю теперь должность директора…
— Видите ли, меня Петя Серебров позвал к вам послушать, — извиняющимся тоном сказал Красовский. — С Калабаровым когда еще договаривались, да видите, как вышло. Не возражаете?
— Бог с вами, только рад! С таким удовольствием читаю ваши труды… Спасибо от всех читателей, которых, уверяю вас, хватает… Над чем сейчас работаете?
Красовский смутился и стал, пожимая плечами, говорить что-то: точь-в-точь как тот тип из анекдота, у которого спросили, как дела, а он начал рассказывать. Милосадов перебил:
— А что издатели? Балуют, наверное?
Если он хотел поразить автора в самое сердце, то не мог нанести удара точнее.
— Какой там! — воскликнул Красовский. Глаза его увлажнились, и на Милосадова он уже смотрел тепло, по-дружески, даже с благодарностью во взгляде. — Что вы! Знать не хотят.
— Не может быть! — ужаснулся Милосадов. — Трудно поверить. Но в таком случае, может быть, я смогу оказать вам услугу? Когда-то у меня были кое-какие связи… вот моя карточка. Давайте созвонимся при случае.
В общем, они чудно расшаркались, но, когда Милосадов сел на место, мне все-таки показалось, что он остался недоволен. Он и прежде-то косился на Петю, с трудом сдерживая неприязнь, а излишняя самостоятельность совершенно не добавила старосте очков.
Петя довольным тоже не выглядел. То ли он был огорчен неожиданной путаницей, то ли его смущало присутствие высокого гостя — хоть и долгожданного, да явившегося не ко времени, — так или иначе читал он плохо, нудно и усыпляюще: мямлил, путался, сбивался.
Тем не менее то и дело звучало нечто такое, что пробудило бы даже самого сонливого слушателя. Рифмы Серебров вколачивал под крутым углом, как гвозди, и они резко уводили мысль на новые направления. Всплывший из тьмы истории Корвалан рифмовался с корвалолом и был «ростом с мачете обычного мачо». Если в первой строфе стихотворения ернически звякала какая-нибудь веселая парочка, в четвертой непременно меланхолично поскрипывало нечто однокоренное и созвучное: отдавалось эхом того, что уже прозвенело и умерло, самой краткосрочностью существования доказав собственную бренность и оставив по себе лишь полупрозрачную тень, в которой слышалась вовсе не рыночная насмешка, а печаль и жалоба забытья.
Светлана не отрывала взгляда от Сереброва — временами, казалось, повторяя или, точнее, неслышно прошептывая строки одновременно с ним: должно быть, те, что она знала наизусть.
Милосадов смотрел то на автора, то на Светлану, с очевидным недовольством замечая ее увлеченность: в его синих глазах плавало то желание, то вдруг такая неприязнь, будто он ее искренне ненавидит.
Что касается Сереброва, он читал, закинув голову, ни на кого не глядя и по большей части вообще с закрытыми глазами.
Его стихи двигались, будто сверхмощные трактора, ревя и снимая слой недвижно лежавшей веками, спрессованной до мертвой каменной твердости земли. Они оглушали громом и рокотом невероятного количества всякого рода специальной терминологии: названия неведомых мне процессов и приборов сопрягались со смутно знакомыми поименованиями местностей, природных явлений и великих людей. Кроме того, шла бесконечная, жестокая и безжалостная война: бряцало оружие, ядерные ракеты резали ватрушку зажмурившегося от ужаса неба, всё сражалось со всем — Хаос с Логосом, Эрос с Танатосом. Ни один бой и ни одна битва не завершались чьей-либо победой: измочаленные, но непримирённые враги, ядовито плюясь, яростно грозя и огрызаясь, лишь на время отползали друг от друга, лелея планы мщения и реванша…
По мере его чтения Красовский, поначалу хранивший на физиономии брезгливо-настороженное выражение, стал при окончании особо удачных строк покряхтывать (точь-в-точь как прежде Калабаров), а вдобавок крякать и ежиться, как если бы сидел в парной и его охаживали веником, доставляя одновременно и муку, и блаженство.