Плотникова, понятное дело, поспешила туда, уловила заплаканную хозяйку, и они крепко и надолго зацепились языками.
Выяснилось, что из квартирной части дома выезжает последняя семья. Их не устраивали предлагаемые муниципалитетом варианты, они упирались до конца; на последнем суде, решившем дело не в их пользу, муж потерял сознание, а женщина в красной куртке, по ее словам, чуть не сошла с ума, и тогда им отключили воду и вырубили свет. В итоге выезжали они не в радости новоприобретения, а в негодовании утраты, злые и несчастные.
Разумеется, Плотникова подсыпала соли на раны, хлопая себя по щекам и причитая: «Уж на край земли-то, господи! На край земли!» — и в глазах заплаканной женщины появлялось такое затравленное выражение, будто и в самом деле гнали их в Шилку или Нерчинск.
— Ну конечно, — нашла объяснение Наталья Павловна, выслушав историю. — Если в центре присиделся, разве хочется на окраину, даже если на время?
И посмотрела на Коган в надежде, что та разделит эту простую мысль или по крайней мере одобрит ее, но Коган только с сомнением хмыкнула.
Хотя, казалось бы, Наталья Павловна стопроцентно верно рассудила — кто же в такой ситуации будет радоваться?
***
Последние дни вообще было как-то тревожно. Уснул я кое-как, спал вполглаза, и, когда проснулся и увидел, что в директорском кресле сидит Калабаров, даже не удивился.
И тут же спросил:
— Юрий Петрович, а вы знали, что Светлана Полевых — ваша дочь?
Ляпнув это, я, честно сказать, даже не удивился тому, что ляпнул. Все равно уже несколько дней крутилось на языке. А сейчас голова была замутнена, вот спросонья и выскочило.
Вздрогнув, он оторвал затылок от подголовника и потянулся, сцепив руки в замок.
— Что? Какая дочь?
Я встряхнулся. Сказав «а»…
— Светлана Полевых… утверждает, что вы были ее отцом.
— То есть она все-таки Полевых, а не Калабарова, — уточнил он. — Что можно сказать. Мир тесен. Как вы узнали?
— Теснота мира в данном случае ни при чем. Она у нас появилась совсем не случайно.
— Где — у вас?
— У нас в библиотеке.
— Уже после?
— Нет. Задолго до.
— То есть что же выходит…
— Ну да, — подтвердил я. — Она ходила к нам книжки читать, а вы и не знали.
— Интересно… Долго ходила?
— Полтора года.
— И не подошла ко мне, не сказала? — задумчиво произнес он.
— Говорит, не хотела впутывать в свою жизнь. Мол, у вас своих забот полон рот, а тут еще дочка как снег на голову.
— Это она зря, конечно, — сказал он, пожав плечами. — Зря. Очень даже это было уместно. Не знаю, чем бы я мог ей помочь, но…
Я вздохнул.
— Даже если бы ей удавалось время от времени с вами поговорить, уже было бы много.
— Ладно, не будем попусту крыльями махать. Сделанного не воротишь. И что же она?
— В каком смысле?
— Что делает, чем занимается?
— Знаю только, что окончила третий курс мехмата.
— Ничего себе! — удивился он. — Интересный выбор. Мать у нее до невозможности гуманитарная.
— Ну и что? Вы сами всегда говорили, что математика возглавляет список гуманитарных наук.
— Так и есть, — согласился он.
Мы помолчали.
— В общем, имейте в виду, Юрий Петрович, — сказал я. — Такая симпатичная девушка, а вы и не в курсе. Вы бы по своим каналам и про нее разведали.
— А что с ней?
— В том-то и дело, что неизвестно. Пропала она, не приходит. Как бы дело так не повернулось, что Милосадов с ней отношения завел. Я последний их разговор слышал. Честно сказать, мне сильно не понравился.
— Что ж, узнаю…
Я не упустил случая легонько съязвить:
— Между прочим, в прошлый раз вы говорили, что и без того теперь все на свете знаете.
— Такую глупость я не мог сказать, — возразил Калабаров. — Многое из того, что знаю я, вам неизвестно, — это да. Но все? — всего никто не знает… Ладно, расскажите, как вы тут без меня живете.
— Да как, — я невольно вздохнул. — Живем себе. Пакуемся. Запарились уже. Я и подумать не мог, сколько книжек людьми понаписано. С утра до вечера колготимся.
— Пакуетесь, — задумчиво повторил он. — Вообще-то зря, конечно.
— Почему зря? — удивился я. — Как же фонды вывозить, если не упаковать?
— Не будет никто вывозить фонды, — хмуро сказал Калабаров. — Никому ваши фонды не нужны.
Его заявление сбило меня с толку. Я молчал, не зная, что сказать.
— То есть как это не нужны? — тупо спросил я. — Почему не нужны?
— Да вот так и не нужны, — ответил он со вздохом.
— Но как же? Ведь когда будет новая библиотека…
— Не будет новой библиотеки, — скучно сказал Калабаров.
— Здрасти! — возмутился я. — А что же будет?
Он молча полез в карман и достал что-то.
И щелкнул перед моим носом.
Это была зажигалка.
Оторопев, я не мог отвести взгляда от желтого язычка пламени.
Мне чудилось, что он становится больше, увеличивается, растет на глазах… заливает все вокруг…
А когда открыл глаза, оказалось, что уже наступило утро и яркое солнце лезет в кабинет сквозь неплотно задернутые шторы.
***
Я думал, каждый день думал… да что там — все время думал над словами Калабарова.
Но он говорил загадками — и загадок этих я, увы, не разгадал. А вот если бы разгадал… Да что толку толковать об этом: если бы кабы…
Еще один урок мне, дураку: не кичитесь, Соломон Богданович, ни мудростью своей, ни многознанием.
Что касается сборов, то мы почти успели: работы по упаковке библиотечных фондов оставалось дня на три, не больше.
Как началась вся эта катавасия, Милосадов редко показывался в библиотеке. Ну и впрямь, что ему здесь было делать? Со всем отлично справлялась замдиректора Екатерина Семеновна: распределяла коробки и бечевку, подгоняла отстающих и ставила в пример передовиков.
Однако тридцать первого числа, в среду, Милосадов приехал рано. Лаврируя между расплодившимися штабелями и рискуя повалить на себя какой-нибудь из них, прошелся по хранилищам, оценивая, что сделано и сколько осталось. Пошучивал, посмеивался, но глаза горели синим пламенем, и лично мне показалось, что он напряжен — как может быть напряжен и собран человек, приступивший к выполнению задачи, последней в цепи многих, от решения которой зависит успех всей затеи в целом.
Провел небольшое собрание. Надо отдать должное, он всегда говорил ясно и четко — по крайней мере до тех пор, пока речь не заходила о предметах поэтических. Иногда, правда, употреблял некоторые термины, заставлявшие женщин недоуменно переглядываться. Вот и сейчас: ясно и четко сказал, что приказывает всему личному составу (женщины переглянулись) заняться в первую очередь сбором собственных вещей — ведь у всех на рабочем месте всегда имеются какие-либо милые пустяки: чайная кружка, ложка с вензелем, портрет мужа или дочери, любимый календарь и запасные портянки. Тут женщины снова переглянулись, а Зонтикова громко прыснула — она всегда прыскала очень громко, на публику, причем только в присутствии Милосадова, и я подозреваю, что она все еще надеялась привлечь его внимание. В общем, именно сегодня, повторил Милосадов, нужно унести все это домой, а то не дай бог что-нибудь случится, так чтобы потом разговоров не было.
— Что же может стрястись, Виктор Сергеевич? — недоуменно поинтересовалась Коган.
— Что угодно, — сухо ответил Милосадов. — В такое время живем. Телевизор включаете? То-то.
— Ой, — сказала Плотникова, махнув рукой. — Главное, чтоб войны не было.
Милосадов на нее посмотрел, пожевал губами, но в результате на этот счет так и не высказался, а только сделал глотательное движение.
Сам он тоже занялся сборами. Вещей оказалось не много. Плазменную панель сразу отнес в машину, а портрет Президента, ноутбук, на котором он, как выдавалась свободная минута, раскладывал пасьянсы, несколько старых журналов — «Эсквайр», «Охота и рыбалка», «Флирт и знакомства», десяток самописок, стопку ежедневников с корпоративной символикой разных банков и прочий хлам упаковал в три коробки.